Вот пришел папаша Зю…

— На вот. Я тебе тут для колхоза приготовил одёжу кое-какую…

Борис Ёлкин-младший, развернув узел и увидя такой живописный наряд, пришёл в дикий восторг.

— Дед, это же класс! — заорал он. — Где ты всё это достал?! Это же последний писк моды!

Да, у молодёжи сейчас входил в моду новый стиль «гранж». Ещё он назывался «назад — в светлое будущее» или «я живу при коммунизме». Если Борис с ребятами встречали кого-нибудь, одетого в этом стиле на улицах Москвы, они с превеликой завистью осматривали счастливчика и долго смотрели ему вслед. На рынке эти шмотки стоили ужасно дорого, и Борис-младший, зная о тяжёлом материальном положении своей семьи, родным о них даже не заикался. Он, правда, и не подозревал, что именно эта клёвая куртяга называется телогрейкой. Он думал, что «телогрейка» — это какая-то очень тёплая футболка. А сапоги вообще превзошли все его ожидания.

— Дед, это что, настоящая кирза?! — Ёлкин-младший обнюхивал голенища сапог. — Класс!

Он тут же напялил на себя обнову. Сапоги оказались на два размера больше и протёрты на сгибах. Телогрейка была вся в масляных пятнах, затёртых до блеска, и прожжённой в нескольких местах: из дыр торчали клоки грязной ваты.

— Деда… это же… — завороженно шептал Борис, оглядывая себя перед зеркалом. — Это же… кайф.

Так как сапоги оказались велики, и при ходьбе сваливались с ног, Борис Николаевич предложил внуку соорудить портянки.

— А-а! Портянки… — завороженно произнёс Борис-младший, предвкушая в новом для него слове ещё один приятный сюрприз.

Борис Николаевич с большим удовольствием разорвал на полосы кусок портьеры, уселся на стул и стал обучать внука наворачивать портянки.

— Наука эта нехитрая, но без умения мозоли заработаешь, — поучал он. — Смотри сюда и учись, пока я жив. Берёшь портяночку… Внимательно смотри! — р-раз вот так. И вот так! Так и так! — Борис Николаевич сделал несколько ловких движений, и нога его оказалась обёрнутой шторой плотно и аккуратно. — Во, глянь-ка, нога как куколка получается. Это тебе получше, чем в носке будет, понимаешь.

Ёлкин-младший восторженно смотрел на ногу деда: она действительно стала похожа на аккуратно запеленованного младенчика. Он и не подозревал, что дед может так здорово наворачивать портянки.

— Ух ты! — восхитился Борис-младший. — А ну-ка, дед, дай я.

Для штанов в стиле «гранж» сгодились старые джинсы, которые для верности Боря ещё потёр об асфальт. А к зиме дед обещал внуку справить настоящую суконную шапку-ушанку (рассчитывая, конечно, на Софокла).

На следующий же день Борис Ёлкин-младший в своём супермодном наряде пошёл в институт на занятия. Сдавать телогрейку в гардероб он ни за что не согласился и в полной экипировке явился в аудиторию. Его тут же под восторженные и завистливые возгласы обступили однокурсники.

— Классные шмотки!

— Борька, гад, где достал?

— Ну! — с гонором ответил Ёлкин-младший. — Места надо знать.

— А для нас в том месте не найдётся?

— Не-а. Это для избранных.

— Ну ты пижон, блин!

— Деда это шмотки, — не моргнув глазом, соврал Ёлкин-младший. — С тех самых времён. Он, когда на стройках социализма работал, так одевался.

— И чего, до сих пор хранил?! — недоверчиво спросил кто-то.

— Ну! Семья для музея берегла. Думали, вот будет демократия, все будут из бутиков во всё новое одеваться, а это останется, как историческая реликвия, — дал волю фантазии Ёлкин-младший. — Думали, поместят в музей под стекло и бирочку приколят: «Так одевался простой народ во времена советской власти». А тут — бац! — снова власть Советов вернулась. Я и говорю: «Как музейный экспонат эти шмотки потеряли свою ценность, дайте хоть мне в них засветиться, а то скоро опять так все будут одеваться, будет неинтересно». Вот мне предки и отвалили, — с гордостью окончил Борис и скосил глаза на стайку девчонок, стоявшую поодаль.

Собственно, ради этой стайки все эти заливания несколько повышенным голосом — чтобы долетали слова — и произносились. А особенно ради одной, за которой Борис вторую неделю ухаживал. И эта одна тоже косила взглядом в сторону мальчишек, обступивших Бориса, наблюдая, в свою очередь, какое впечатление произведёт на него она. Потому что она была девочка модная и уже неделю ходила по институту, вызывая завистливые вздохи подруг: мало того, что этот Борька Ёлкин, пользующийся у девочек большим успехом, положил на неё глаз, она ещё где-то отхватила настоящий промасленный рабочий комбинезон, из огромных накладных карманов которого торчали гаечный ключ и отвёртка, а голова её была повязана красной косынкой кончиками на затылке. Называлось это женское направление моды «сто тысяч подруг — на тракторы!»

А ещё через несколько дней вся семья Ёлкиных провожала Бориса в колхоз.

— Ты, Боря, звони почаще, — просила мать.

— Боренька, главное, не простудись, — беспокоилась бабушка. — Я тебе в рюкзак шерстяные носки положила.

— Ба, ну зачем? У меня ж портянки есть, две пары.

— Ты, Борис, того… — наставлял дед. — Работай хорошо, не подводи свою фамилию, понимаешь.

— Но!

Наина Иосифовна украдкой смахнула слезу: мало ли что.

А Борис Николаевич после всех этих семейных хлопот, напротив, почувствовал прилив сил. Говорил же тот лекарь, как бишь его… Наверное, он был прав.

Новая профессия Владимира Вольфовича

Наина Иосифовна стояла в ряду старушек у рынка, торгующих, чем Бог послал. В руках она держала несколько пар связанных ею шерстяных носок. От домашних Наина Иосифовна скрывала свой промысел, говоря, что вяжет на семью. Лишь Татьяна подозрительно косилась, когда мать довязывала очередную пару.

«Хоть какая-то подмога семье», — тешила себя мыслью Наина Иосифовна, опуская затёкшую руку. Но конец сентября — начало октября выдались тёплыми, и носки покупали плохо.

— Опять пенсии задерживать стали, — проворчала старушка, держащая в одной руке женские трусики, а в другой — носовые платки.

— Да и плотют копейки, — добавила другая, предлагающая прохожим яблоки в целлофановом мешочке.

— От дерьмократов моду переняли! — зыкнула торговка семечками. — Думали, коммунисты прийдут, всё вернут, как до перестройки было. И они не лучше.

— Зюзюкин обещает повысить пенсии, — оптимистично вякнула пенсионерка, разложившая на картонной коробке пучки петрушки.

— Жить-то уж некогда, — прошелестела старушка с яблоками.

— Говорят этих-то всех, кто наверху был, Зюзюкин в коммуналки поселил, да на наши пенсии посадил. Вот потеха-то! — обрадовалась торговка семечками.

— Небось, всё равно живут, не как мы. Небось, припрятано было на чёрный день.

— Говорят, конфисковали всё.

— Ну молодец Зюзюкин!

— Неужели и впрямь по коммуналкам, да на наши пенсии? — обрадованно спросила из-за киоска торговка плетёнными из тряпочек подставками для кастрюль. — Поглядеть бы сейчас на них.

— У, кровопийцы все эти ёлкины да гробачёвы! Пожировали за наш счёт!

— Пусть, пусть поживут, как мы. Узнают, как живёт простой народ.

Наина Иосифовна почему-то думала, что к ним в народе всё-таки получше относятся. Ведь не одни они виноваты, что со страной такое произошло. И не всё от них зависело. Народ всегда несправедлив к своим правителям.

Наина Иосифовна, стараясь быть незаметной, вышла из рядов старушек, решив поискать себе другое место. Она примостилась к белорусам, торгующих с ящиков сливочным маслом, и украинцам с их национальной валютой — салом. Чуть поодаль обчищал карманы романтиков удачи напёрсточник, а рядом — столик лохотрона для откровенных идиотов.