Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
Сопутствуя победоносной идеологии, «эпос народов СССР» преодолевает границы фольклористики обнаруженным сотовариществом вымышленных и реальных героев. В летописи эпических подвигов советские вожди, военачальники, шахтеры-трудоголики и покорители воздушных просторов побивают рекорды своих архаических предшественников, доказывая осуществимость желаемого и очевидность невероятного. Действительность эпоса оказывается при этом соприродна самой равно «героической» и «поэтической» действительности, политграмотное пребывание в которой обязывает, как педантично настаивал Горький, «знать не только две действительности — прошлую и настоящую», но и «ту, в творчестве которой мы принимаем известное участие <…> — действительность будущего» (изображение такой действительности является, по Горькому, необходимым условием «метода социалистического реализма» [488] ). В объяснении живучести и актуальности древнего эпоса культуртрегеры эпохи сталинизма не устают напоминать об идеологически гарантированном будущем, предвосхищаемом творцами революционной современности и их двуликим корифееем — Лениным/ Сталиным:
488
«Мы должны эту третью действительность как-то сейчас включать в наш обиход, должны изображать ее. Без нее мы не поймем, что такое метод социалистического реализма» (Горький М. Наша литература — влиятельнейшая литература в мире, 1935).
Много веков назад человечество, вдохновленное первыми успехами своей трудовой деятельности, создало великий героический эпос. В художественном воображении народа тогда возникли типы героев и богатырей, наделенные всей мощью коллективной психики, воплотившие все чаяния и ожидания той исторической поры, когда народ станет хозяином своей судьбы и могуче развернет свой творческий гений. Прометей, Геркулес, Антей — великие мифы древней Греции; Илья Муромец, Святогор и другие — богатыри русских былин; Давид Сасунский, Мгер младший — из армянского эпоса; Джангар — из калмыцкого эпоса; Утеген — сказочный герой казахского народа; Сосруко — Геркулес кабардинского народа — во всех этих эпических типах, созданных народной поэзией, воплощены лучшие черты трудового человечества. Образы этих героев не исчезли из народной памяти, не затуманились, не стерлись. В нашу эпоху величайших героических подвигов советского народа они осветились новым и ярким светом социалистической действительности. Все, что ранее было перенесено в мечту, в художественный вымысел, в образы героев, как желаемое, как заветная народная дума, все это выступило теперь, как осуществленное в реальных, всеми ощущаемых фактах. Сама действительность — повседневная жизнь народа стала героической и поэтической. Она стала почвой для возрождения народного эпоса. И народный эпос советской эпохи вписал новые имена народных героев, совершивших великие военные и трудовые подвиги во славу родины, и поставил имена этих богатырей
489
Корабельников Г. Образ Сталина в народной поэзии // Пропагандист и агитатор. 1939. № 23. С. 39–40. Журнал — орган политуправления РККА.
В 1939 году слова «эпос», «эпическая основа» — ключевые в установочной статье А. Дымшица (из уже упоминавшегося сборника «Советский фольклор») «Ленин и Сталин в фольклоре народов СССР»; «Ленинско-сталинский цикл советского фольклора знаменует новый, наивысший этап в развитии героической темы народного творчества. Он отмечен исключительной идейной содержательностью, большим богатством реалистических, социально- и историко-познавательных моментов. Его характеризует четко выраженная эпическая доминанта», а в основе фольклорных произведений о Ленине и Сталине «лежит большой эпический диапазон, без которого немыслимо произведение советского фольклора, посвященное вождю-герою, стремящееся передать во всем величии и блеске его идейный облик» [490] . В том же сборнике А. Астахова рапортовала о том, что «на наших глазах создается новый русский эпос, который, восходя к старому народному эпосу и на него опираясь, является качественно новым этапом народного эпического творчества» [491] . Но дело не ограничивается русским эпосом: «Возложенную народом гражданскую обязанность воспеть Сталинскую эпоху радостно принимают на себя домраши, гафизы, кобзари, гекуако, иравы, сказители, олонгши, бакши, шайры, акыны и жирши» [492] . На следующий год на собрании московского партийного актива «любимый учитель и советчик народных масс» М. И. Калинин, вослед рассуждениям фольклористов, в докладе «О коммунистическом воспитании» возвестит о свершившемся зарождении «советского эпоса», выражающего чувства советских людей, «почувствовавших себя богатырями, способными победить весь мир, враждебный трудовым массам»:
490
Дымшиц А. Ленин и Сталин в фольклоре народов СССР // Советский фольклор. Л., 1939. С. 88.
491
Астахова А. Русский героический эпос и современные былины // Советский фольклор. Л., 1939. С. 147. См. также доклад Астаховой «Пути развития русского советского эпоса» на совещании, посвященном Советской былине, во Всесоюзном Доме народного творчества (26 апреля 1941): Фольклор России в документах советского периода 1933–1941 гг. Сборник документов / Отв. сост. Л. Е. Ефанова. М., 1994. С. 222.
492
Владимирский Г. Певцы сталинской эпохи // Советский фольклор. Л., 1939.С. 159.
Советский эпос <…> воссоединил линию народного творчества далекого прошлого и нашей эпохи, оборванную капитализмом, который враждебен этой отрасли духовного творчества. Развернувшийся процесс социалистических преобразований выдвинул множество богатых и увлекательных тем, достойных кисти великих художников. Народ уже отбирает из этих тем лучшие зерна и постепенно создает отдельные зарисовки для эпико-героических поэм о великой эпохе и ее великих героях, как Ленин и Сталин [493] .
493
Калинин М. О коммунистическом воспитании. Избранные речи и статьи. Л., 1947. С. 87.
Начиная с конца 1930-х годов, эпос народностей СССР посильно русифицируется в множащихся «переводах» песнопений Сулеймана Стальского (в 1938 году А. Хачатурян пишет симфоническую ораторию на слова ашуга «Поэма о Сталине»), Джамбула Джабаева (в 1952 году удостоившегося кинематографического жития в фильме «Джамбул» [494] ), Абулкасыма Джукатеева, Хади Тахташа, Мамеда Саида Ордубады, Сакена Сейфулина, Даута Юлтыя и др. [495] Зато и былины, как это могли узнать слушатели «Карельской песни о Сталине» (слова Б. Лихарева, муз. Н. Леви), пели уже не только русские, но и политически сознательные карелы:
494
Киносценарий опубликован: Погодин Н., Тажибаев А. Джамбул. Киносценарий. М.: Госкиноиздат, 1952.
495
См., напр.: Творчество народов СССР. М., 1938; Ленин и Сталин в поэзии народов СССР. М., 1938; Самое дорогое: Сталин в народном эпосе / Под ред. Ю. М. Соколова. М., 1939; Башарин Г. Идея патриотизма — основное в олонхо // Социалистическая Якутия. 1942. 13 января.
Источники поэтического вдохновения творцов советского фольклора нельзя объяснять вне контекста газетных передовиц. Но важно подчеркнуть, что сам по себе такой контекст не является свидетельством некой заведомой антихудожественности тематически зависящих от него произведений. Идеологическая тенденциозность былинообразных новин или плачей-сказов по советским вождям не исключала ни творческой самоотдачи, ни поэтических находок. Знаменитые авторы-исполнители русскоязычного «советского эпоса» — Федор Конашков, Матвей Самылин, Петр Рябинин-Андреев, Марфа Крюкова, Маремьяна Голубкова, Настасья Богданова, Анна Пашкова — демонстрируют это, пожалуй, наиболее явным образом, обнаруживая незаурядный дар к обновлению традиционных форм фольклор(изован)ной речи даже и в тех случаях, когда героями их произведений становились Ленин и Сталин, Калинин и Киров, Горький и Ворошилов, папанинцы и метростроители [496] . Советы литературных консультантов и литературное «планирование» в среде носителей фольклорной традиции сослужили в этих случаях, по моему мнению, не только негативную роль. Социальные ожидания, связываемые с идеологическим заказом на новый советский фольклор, с одной стороны, несомненно затрудняли (или даже блокировали) преемственное воспроизведение фольклорной традиции (особенно заметное применительно к былинному жанру, устойчиво игнорировавшему до того текущую повседневность), а с другой — стимулировали творческую инициативу в сфере языковой выразительности и в конечном счете подпитывали интерес к фольклору и фольклористике [497] .
496
Былины. Русский героический эпос / Вступ. статья, ред. и примеч. Н. П. Андреева. Л., 1938. С. 527–546; Сказания о героях Арктики. Каргосиздат, 1938; Былины П. И. Рябинина-Андреева. Петрозаводск, 1940. С. 109–115; Крюкова М. Былины / Вступ. ст. Р. Липец. М., 1939. Т. 1; М., 1941. Т. 2; Русские плачи Карелии / М. М. Михайлов. Петрозаводск, 1940; Сказитель Ф. А. Конашков / Подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. А. М. Линевского. Петрозаводск, 1948.
497
Занятно, что Фрэнк Миллер, отмечая языковые новации в советских «новинах», оценивает их негативно, как если бы все целесообразие фольклорных произведений состояло в механическом воспроизведении грамматических и словарных стандартов: «С целью удлинения строки и получения дактилической стопы в конце или анапестической в начале вставлялись не несущие смысловой нагрузки частицы и наречия (а, ай, да, ведь, все, и, еще, как, ли то, тут, уж) и постпозитивные элементы; применялись повторения предлогов, глаголы в неопределенной форме принимали окончание — ти вместо — ть; возвратные глаголы заканчивались после гласных на — ся вместо — ть» (Миллер Ф. Сталинский фольклор. СПб., 2006. С. 21. См. справедливое недоумение на этот счет Яна Левченко, рецензировавшего русское издание книги Миллера: Левченко Я. Если жива пока еще гимнастика // Русский журнал. 2006. 26 июля —. Столь же негативным видится Миллеру влияние книжного языка на создателей новин и использование ими «газетно-пропагандистского жаргона», словосочетаний «трудовой народ», «партия всенародна», «воля народная», «власть народная», «память вечная», «дела справедливые» и т. д. (С. 50). О мере языкового пуризма в традиционных былинах Миллер при этом почему-то не задумывается.
«Спрос на эпос» затронул, однако, не только фольклористику, но и классическую филологию — дисциплину, казалось бы обреченную в 1920-е годы на полное исключение из системы высшего образования и академической науки и удостоившуюся в 1940-е годы парадоксальной идеологической реабилитации.
О классической филологии и Гомере
Классическая филология была одной из тех научных дисциплин, которые в наибольшей степени пострадали в годы «культурной революции». Конфликт между поборниками и противниками классического образования в России имел давнюю традицию, освященную именами революционных радикалов, в частности любимых В. И. Лениным Писарева и Чернышевского. Само отношение к мертвым языкам десятилетиями разводило «аристократию» и тех, кто со временем пополнит собою ряды «людей дела», — народолюбцев, будущих интеллигентов и революционеров, уверовавших в то, что можно не знать классические языки и античную древность, но обладать «развитым сознанием». Аргументы последних (небезразличные к тому факту, что в подавляющем большинстве они таким знанием и не обладали, будучи выпускниками не классических гимназий, но либо начальных, преимущественно — земских и церковно-приходских школ, либо реальных гимназий и пришедших им на смену в 1872 году реальных училищ) подогревались существованием сонма семинаристов, обреченных зубрить латинскую грамматику, но мало что знавших об античной культуре и оказавшихся при этом объектом поношения либо как пример недостаточности схоластического научения, либо как вящее свидетельство ненужности латыни [498] .
498
Белоусов А. Ф. Образ семинариста в русской культуре и его литературная история (от комических интермедий XVIII века — до романа Надежды Хвощинской «Баритон») // Традиция в фольклоре и литературе / Ред. — сост. М. Л. Лурье. СПб., 2000. С. 159–176.
Споры об образовании достигли своего апогея в связи с инициированной в 1871 году министром народного просвещения графом Дмитрием Толстым при активной поддержке Михаила Каткова реформой гимназического устава, сделавшей классическую гимназию единственным типом общеобразовательной и всесословной средней школы, дававшей право поступления в университеты. Педагогические доводы о необходимости реформы Катков, издатель влиятельного журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», излагал уже в 1865 году, настаивая, что основным недостатком отечественного образования является отсутствие у учащихся навыка концентрации на базовых предметах, а именно — на древнегреческом и латыни: «Концентрация, — как он писал, — возможна только на базе древних языков. Истинно европейская школа — это школа греко-римская par excellence. Школа имеет целью воспитание ума. Воспитывать не значит развлекать, расслаблять, а, наоборот, — собирать, сосредоточивать, вводить в зрелость». В 1871 году Толстой сформулирует тот же тезис еще лаконичнее: «Изучение мертвого языка трудно, поэтому крайне необходимо» [499] . Реформа гимназического устава имела далеко идущие институциональные последствия [500] , еще более усугубившие их социально-психологический и идеологический эффект. В публицистике и литературной критике пафос классического образования отныне надолго соотносится с представлением о торжествующем обскурантизме власти в лице Д. А. Толстого, который в 1882 году стал одновременно президентом Академии наук и министром внутренних дел, но отнюдь не с тем, что в западноевропейской языковой традиции того же времени связывается с гуманитарными ценностями. Отношение к классическому образованию поляризует общественное мнение, выразителями которого изображаются заведомые антагонисты: приспешники существующей власти и апологеты социальных перемен. В нагнетании публицистических споров в 1880-е годы немаловажную роль сыграл Д. И. Менделеев, пропагандировавший свою педагогическую концепцию так называемого непрерывного образования с абсолютным преобладанием естественно-научных предметов [501] . В рассуждениях о вреде классического образования Менделеев, как и его предшественники, апеллировал к общественной пользе, но также и к неоспоримым, по его мнению, особенностям национальной культуры: «Естествознание, сравнительно с изучением древних языков, более соответствует всему
строю русской жизни» [502] . Первый шаг к тому, чтобы чаемое соответствие было воплощено в педагогической практике, Менделеев видел (по воспоминаниям журналиста А. Е. Кауфмана) следующим образом: «Надо прогнать из всех гимназий <…> всю эту классическую сволочь, всех этих немцев и чехов, посадить туда техников и инженеров, перестать пичкать головы юношей классической дрянью и умственной соломой, а давать им здоровые, реальные технические познания» [503] . На страницах печати полемические страсти, кипевшие вокруг классического образования с 1860-х годов, принимали более сдержанные формы, но не меняли главного: педагогические проблемы прочно увязываются в сознании современников с социальным и политическим прожектерством, так или иначе вменявшим античным языкам и западноевропейской традиции гуманитарного образования ответственность за невзгоды российской действительности [504] . О неприязни к античным языкам можно судить еще по рассказам Чехова, заставляющего своих героев трепетать перед «человеком в футляре» и (в «Случае с классиком») безутешно рыдать над спряжением глагола срёрш в будущем времени (занятно, замечу в скобках, что, сообщая читателю предположительно правильный ответ, Чехов, оставшийся некогда на второй год в Таганрогской гимназии из-за греческого языка, сам ошибается) [505] .499
Цит. по: Хотеенко В. Граф Д. А. Толстой — «лжегосударственый человек» // Высшее образование в России. 1996. № 4 . См. также: Шестаков П. Д. Граф Дмитрий Андреевич Толстой как министр народного просвещения (1866–1880) // Русская старина. 1891. Т. 69. № 2. С. 387–406.
500
Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности министерства народного просвещения 1802–1902 годов. СПб., 1902.
501
Дмитриев И. С. Человек эпохи перемен. Очерки о Д. И. Менделееве и его времени. СПб.: Химиздат, 2004. С. 291–298, 546–547.
502
Менделеев Д. И. Заметка по вопросу о преобразовании гимназий // Санкт-Петербургские ведомости. 1871. 1 мая. С. 5 — цит. по: Дмитриев И. С. Человек эпохи перемен. С. 292.
503
Кауфман А. Е. За кулисами печати (отрывки воспоминаний старого журналиста) // Исторический вестник. 1913. Т. 133. С. 100. Против принудительного изучения древних языков высказывался в своих воспоминаниях и И. А. Гончаров, иронизировавший здесь же над университетскими преподавателями-классиками (Гончаров И. А. В университете // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1954. Т. 7. С. 199–202).
504
Изместьева Г. П. Споры в российской печати 60-х годов XIX века о классическом образовании // Вопросы истории. 2003. № 2. С. 157–164. См. также: Богданов К. А. Гуманитарий где, когда и почему. Социометрия и (русский) язык // Новое литературное обозрение. 2006. № 81.
505
Получивший двойку по греческому герой этого рассказа Ваня Оттепелев сообщает о душераздирающем событии: «Спросили меня, как будет будущее от „ферро“, а я… я вместо того, чтоб сказать „ойсомай“, сказал „опсомай“» (Чехов А. П. Полное собрание сочинений. М., 1975. Т. 2. С. 124). Между тем буд. время от глаг. — , а не (буд. вр. медиального глагола ).
Реформа среднего и высшего образования в первые годы советской власти положила конец экзаменационным страданиям, описанным у Чехова. За отменой преподавания античных языков в начальных и средних учебных заведениях и закрытием в 1921 году историко-филологических факультетов преподавание классической филологии в СССР было фактически свернуто. Отдельными островками, где оно все же продолжалось, оставались Российская ассоциация научно-исследовательских институтов (РАНИОН), Государственная академия искусствознания (ГАИС) и Академия истории материальной культуры. Новые кафедры классической филологии были открыты только в 1932 году — в новооснованных в Москве и Ленинграде Институтах философии, лингвистики и литературы (ИФЛИ и ЛИФЛИ) им. Н. Г. Чернышевского. Позднее эти институты вошли в состав МГУ и ЛГУ. Классическое образование в СССР 1930–1940-х годов, таким образом, невозможно даже приблизительно сравнить с тем, каким оно было до революции, когда древние языки преподавались в подавляющем большинстве российских гимназий (латинский язык — с первого класса, а греческий — с третьего). Положение отчасти начинает меняться в начале 1940-х годов сначала в области высшего образования, а в послевоенные годы — и среднего. В 1941 году отделения классической филологии были открыты в Тбилиси, Харькове и Томске, в 1944–1945 годах — в Риге и Львове. Более того, Приказом Всесоюзного комитета по делам высшей школы от 4 февраля 1944 года увеличивается прием на классические отделения МГУ и ЛГУ и создается новое отделение классической филологии в МГПИ им. В. И. Ленина. В том же военном 1944 году в Министерстве высшего образования создается экспертная комиссия по классической филологии, в которую вошли представители МГУ, ИМЛИ, Института иностранных языков и московского пединститута. Комиссию возглавил проф. Н. Ф. Дератани [506] . Таков, в очень беглом очерке, институциональный фон филологического антиковедения в СССР в 1930–1940-е годы: почти полный упадок и застой в 1930-е годы и очевидное оживление классической филологии в начале 1940-х годов [507] .
506
Радциг (С.И.) Классическая филология и ее задачи в советской науке // Вестник древней истории [далее — ВДИ]. 1947. № 2.
507
Краткий, но содержательный очерк истории классической филологии в России: Gavrilov А. К. Russian Classical Scholarship // The Classics in East Europe. Essays on the Survival of a Humanistic Tradition / Ed. by V. Bers and G. Nagy. Worcester, Mass.: APA, 1995. P. 61–81.
В 1938 году начинает выходить «Вестник Древней истории», ставший вплоть до перестройки единственным в СССР русскоязычным журналом, посвященным вопросам исторического и филологического антиковедения. Второй номер этого журнала открывается речью Сталина на приеме в Кремле работников высшей школы (17 мая 1938): «Новые пути науки и техники прокладывают иногда не общеизвестные в науке люди, а совершенно неизвестные в научном мире люди, практики, новаторы дела». Должным примером Сталину служат Алексей Стаханов и Папанин: «Стаханов и стахановцы в своей практической работе в области промышленности опрокинули существующие нормы, установленные известными людьми науки», а «Папанин и папанинцы в своей практической работе на дрейфующей льдине мимоходом, без особого труда, опрокинули старое представление об Арктике <…> и установили новое, соответствующее требованиям действительной науки» [508] . Итак, действительная наука, по Сталину, верному и в данном случае своему излюбленному тезису, есть наука не теоретиков, но практиков: «Наука бывает всякая. Та наука, о которой я говорил, называется ПЕРЕДОВОЙ наукой» [509] . Главный редактор «ВДИ» А. Мишулин, автор журнальной передовицы, напечатанной вслед за сталинской речью, всецело озабочен конкретным приложением сталинского пожелания в области антиковедения: необходимо превратить советское антиковедение в передовую, а значит — практическую науку. Речь пока идет только об истории: историки призываются к тому, чтобы сломать «закоренелые традиции», выработать «новые нормы, новые установки». Нет сомнения, что «советские историки <…> объединятся, ликвидируют последствия вредительства на историческом фронте, разоблачат до конца всех фашистских выродков, пробравшихся на их участок работы, и дадут подлинно научное марксистское изложение истории прошлого» [510] .
508
ВДИ. 1938. № 2/3. С. 4.
509
ВДИ. 1938. № 2/3. С.4. Выделено в тексте.
510
ВДИ. 1938. № 2/3. С. 17.
Желание превратить истолкование античной культуры в передовую социалистическую науку побуждает реинтерпретировать ее в соответствии с социальной прагматикой советской идеологии. Прошлое Древней Греции и Рима призвано к тому, чтобы обнаружить события, согласуемые с идеологическим проектированием мировой истории — проектированием, возможным, однако, лишь в том случае, если мы признаем тезис о единстве исторического процесса, связывающего историю античности с историей СССР. «Присваивание» античности советской идеологией в этом пункте может быть уподоблено нацистской историографии, также претендовавшей на проективное «прогнозирование» мировой истории [511] . К концу 1930-х годов родство идеологических претензий явно выразится в эстетическом сходстве «антикизирующих» тенденций в советском и нацистском искусстве — «спросу на античность» в архитектуре, скульптуре, живописи, в стилистике кино, организации массовых зрелищ и т. д. [512] В существенной мере воспроизведение античной образности в советской и фашистской культуре может быть объяснено ролью зрелищности, призванной придать тоталитарной эстетике вневременной эталонный характер [513] . «Красивая античность» успешно служила художественной эстетизации «нового человека» и образному предвосхищению идеологических утопий. В советской культуре такое представление поддерживалось и доктринально — часто цитировавшимся высказыванием Маркса о греческом искусстве и эпосе, которые «продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца» [514] . В романе Чернышевского не менее долгая жизнь была уготована античной моде: в одежде людей будущего, какой она рисуется спящей Вере Павловне, у женщин «преобладает костюм, похожий на тот, который носили гречанки в изящнейшее время Афин», а у мужчин — «длинное платье без талии, что-то вроде мантии» [515] . Кинематографическим воплощением такой античности в 1934 году стал фильм Абрама Роома по сценарию Юрия Олеши «Строгий юноша», поместивших советское будущее в эстетический антураж «греко-римских» красивостей (характерно, впрочем, что сознательная установка авторов фильма на показ нереализованной советской утопии послужила последовавшему в следующем году запрету на его показ: фантазированию о будущем Агитпроп всецело предпочитал фантазирование о настоящем) [516] .
511
Losemann V. Nationalsozialismus und Antike Studien zur Entwicklung d. Faches Alte Geschichte; 1933–1945. Hamburg: Hoffmann Campe, 1977; Canfora L. La Germania di Tacito da Engels al nazismo. Napoli: Liguori, 1979; Canfora L. Altertumswissenschaften und modeme Staatsideologien. Stuttgart: Klett-Cotta, 1995; Wegeler C. «…wir sagen ab der intemationalen Gelehrtenrepublik». Altertumswissenschaft und Nationalsozialismus; Das G"ottinger Institut f"ur Altertumskunde 1921–1962. Wien; K"oln; Weimar: B"ohlau, 1996; Antike und Altertumswissenschaft in der Zeit von Faschismus und Nationalsozialismus. Kolloquium Univesit"at Zurich 14–17 Oktober 1998 / Hrsg. B. N"af. Mandelbachtal, Cambridge, 2001; Schmidt P. L. Latin Studies in Germany 1933–1945. Institutional Conditions, Political Pressures, Scholarly Consequences // Texts, Ideas and Classics / Ed. S. J. Harrison. Oxford, 2001. P. 285–300. Об антиковедении и классической филологии в фашистской Италии: Visser R. Fascist Doctrine and the Cult of Romanita // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. P. 5–22; Giordano F. Filologi e fascismo. Gli studi dil letteratura latina nell’ «Enciclopedia Italiana». Napoli: Arte, 1993.
512
Lehmann-Haupt H. Art under a Dictatorship. N.Y., 1954; Голомшток И. Тоталитарное искусство. М., 1995; Паперный В. Культура два. М., 1996; Гольдштейн А. Расставание с нарциссом. Опыты поминальной риторики. М., 1997. С. 175–196; Кожурин А. Я., Богачев-Прокофьев С. А. Эстетика монументализма (некоторые закономерности развития архитектуры в СССР и Германии 30–40-х годов XX в.) // Стратегии взаимодействия философии, культурологии и общественных коммуникаций. СПб.: РХГИ, 2003. С. 597–608. См. также: Аверинцев С. С. Образ античности в западноевропейской культуре XX в. Некоторые замечания // Новое в современной классической филологии. М., 1979. С. 5–40.
513
См., напр.: Falasca-Zamponi S. Fascist Spectacle: The Aestetics of Power in Mussolini’s Italy. Berkeley: University of California Press, 1997.
514
Маркс К. Введение к «Критике политической экономии» // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. XII. Ч. I. С. 203.
515
Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М., 1939 Т. 11. С. 282.
516
Добренко Е. Политэкономия соцреализма. С. 334–340. Об истории создания и запрета фильма: Heil J. Т. No List of Political Assets: The Collaboration of Ju. Olesha and A. Room on «Strogij junosha». M"unchen, 1989.