Возвращение

Сказано - вежливо, безукоризненно сказано. Но почему ей так и слышится - дрянью гостей напоила? Пакость сама пьешь, пакость людям предлагаешь?

– Не любишь, значит. А умеешь откуда?

– Бабушка у меня чай любит, - коротко разъяснила Устинья.
– А я с ней пила, научилась.

– Интересная у тебя бабушка, боярышня.

Устя промолчала. Благо, чашка в руках, можно ее к губам поднести, глоток сделать и восторг изобразить.

Именно изобразить. Потому как и в той жизни, и в этой Устя вкуса такого пойла не понимала. И понимать не хотела.*

*- я пробовала настоящий английский чай, с молоком. Наверное, кому-то нравится. Но как по мне - чабрец и душица с медом вкуснее. А если еще мяты и иван-чая добавить - вообще кайф. Прим. авт.

– Восхитительный чай, государыня.

– Налейте и мне чашечку?

Голос прозвучал неожиданно.

Раскатился бархатисто по комнате, прошелся клочком меха по коже, заставил мурашки побежать по спине Устиньи.

Она этот голос знала. Помнила.

На чаепитие пожаловала царица Марина.

***

Боярыня Евдокия чашку в руках не держала, а то б на себя опрокинула. На царицу уставилась, словно на икону, едва сообразила вслед за дочерью подняться, поклониться.

Хороша!

Белая рубаха, белый летник, белый венец на голове, все украшения - с бриллиантами, все золотой нитью расшито. Красиво - невероятно.

И черные глаза сияют, черные локоны по белому шелку льются, алые губы улыбаются...

– Это и есть та милая девочка, которая Феденьке понравилась? Подойди сюда, милое дитя.

Устя так глазами захлопала, что вокруг ветер пошел.

– Матушка-государыня! Честь-то какая!

Марина покривилась. Любава усмехнулась.

Шпильку они обе поняли. Не была Марина матушкой. А уж со стороны Усти ее так назвать... возраст подчеркнуть? Как ни крути, Марина старше Устиньи лет на десять, а то и побольше. Да и заметно это.

Взгляд у царицы такой...

Девушки обычно так не смотрят. Холодно, жестко, расчетливо. Мужчины этого под ресницами и бриллиантами не видят, а вот Устя видела.

И знала, какой страшной может быть эта женщина. И жестокой.

Может...

Но сейчас Устя предупреждена. Она справится.

– Поднимись, деточка, дай на тебя посмотреть.

Марина руку протянула, чтобы Устинью за подбородок взять, но та уже выпрямлялась. Рука так в воздухе и повисла, как-то Устинья так сместилась, что царице до нее не дотянуться. А вроде и вежливо все, никто и не заметил.

Ан нет.

Любава явно заметила, улыбается, что та гиена заморская. А вот матушка ничего не видит. Смотрит, восторгается. Марина глазами сверкнула, но промолчала. А и что тут скажешь?

Нашла, что.

– Хороша девица. И бела, и румяна. Пусть женится Феденька, вот радость-то тебе будет, Любава. Наконец внучков понянчишь.

Бабушкой Любаве быть точно не хотелось.

– Я бы и деток твоих понянчила, Маринушка. Да все пуста ты у нас, как кувшин дырявый.

Устя едва не хихикнула.

Вот так оно и было, тогда, в прошлой жизни. Как сойдутся две змеищи, так обо всем и забывают. Какая им Устинья? Им друг друга насмерть зажаливать надобно!

Как сцепятся, так и зашипят...

Самое спокойное для Устиньи время было.

После смерти Бориса Марину в монастырь отправили, насильно постригли. Черные косы ее срезали, вроде как налысо обрили...

До монастыря она не доехала.

Тати налетели, все в капусту порубили, изуродованные тела на дороге бросили.

Тогда Устя за царицу Марину молилась, за упокой. А сейчас вот и подумалось - правда ли? Чтобы такая змеища, да сдалась запросто?

Ой ли?

Могла она кого другого подсунуть, а сама утечь?

Еще как могла.

И подсунуть, и подставить - совести и жалости там было, как у гадюки. Ты змее хоть сутки о добре рассказывай, пошипит она, а толку - чуть.

А после отъезда ее Любава как с цепи сорвалась. Устинье тогда вдвое, втрое доставалось.

Тогда она думала, что за Марину. А теперь?

Может, и правда, сбежала царица? А свекровь о том знала, и бесилась, и боялась? И такое могло быть. И... может ли потом... Устя ведь после того так ребеночка зачать и не смогла! Так пустой в монастырь и ушла.

Маринка?

Для этого и порчи не надобно, есть такие травы... пока женщина их пьет - нипочем не затяжелеет. Травы есть, отвары, заговоры. Устя их теперь тоже знает...

Неужели - и это?

Задумавшись, Устя пропустил все 'шипение', а вот ввалившихся в комнату мужчин пропустить не получилось. Шумные очень.

– Матушка! Тетушка!
– Фёдор расцеловал сначала матушку, потом царицу Марину, которой обращение тоже не понравилось. Какая ж она ему тетушка? Скорее - сестрица.

А потом уж подошел к Устинье. И к боярыне, которая сидела ни жива, ни мертва.

– Боярыня Евдокия. Боярышня Устинья...

И так посмотрел... Усте даже противно стало. Словно слизень липкий по коже прополз.

Но сдержалась, поклонилась.

– Подарок у меня для тебя есть, Устинья Фёдоровна. Прими, не побрезгуй.

Устя на мать посмотрела.

– Когда матушка дозволит?

– Д-дозвол-лю, - проикалась матушка.
– К-когда нет в том урона чести девичьей.

– Да какой тут урон, - обе змеи подарком точно заинтересовались. Гадины!
– При матушке родимой, с царского дозволения...

Фёдор к двери повернулся - и Истерман вошел.

Только вот Устя как раз от него взгляд отвела. И обнаружила неожиданное.

Марина на Истермана смотрела... нет, не как на мужчину. Она не видит в нем мужчину, она не видит в нем орудие, она с ним не играет, не кокетничает, не подчиняет, не управляет.

Почему? Какие между ними отношения?

А вот царица Любава, напротив. Смотрит с улыбкой, ласковой такой... теплее она только на Фёдора смотрит.

Неуж...

Хотя - чему удивляться, в тереме и не таких шепотков наслушаешься, была сплетня, что царица Любава светловолосым иноземцем увлекалась теснее, чем стоило бы.