Возвращение

– Может, - помрачнел Илья.

И будет.

Устя ему о том сказала, о чем он и сам знал. Просто... не хотелось думать. А ведь сколько веревочке не виться...

– А петле быть.

– А?!

– Сколь веревке не виться, на конце ее - петля.

– Устя!

– То не я сказала. Илюша, я на Апухтину погляжу поближе, найду повод. А ты... ты тоже подумай. Не оттуда ли твой аркан?

– Э...

– Я тебя не прошу все прекратить. Но подумать-то можешь?

– Могу. Подумаю я. Обещаю.

Устя коснулась руки брата.

– Побереги себя, Илюша.

А то ведь я тебя поберегу.

Правда, с кем же у тебя связь?

Ничего, в палаты царские попаду - разъясню. Потому что там она, это уж точно. Ты либо на службу ходишь, либо дома, либо в поместье... не бывало такого, что ты ночами отсутствуешь. Значит, в палатах.

Посмотрим.

И приглядимся. Не оттуда ли твоя беда пришла? Это ты считаешь, что никто и ни о чем не догадывается. А ведь часто наоборот бывает. Любовники и не подозревают, что о них знают.

Посмотрим.

Устя улыбнулась брату. Договор был заключен.

***

Поздно вечером Устя сидела у окна, вышивала шелком. Чего ж не шить, когда есть он?

Грустила.

Отец ей доволен будет или нет - то неважно. А вот что в палаты царские она поедет...

Это важно.

Ради этого она и лгала, ради этого овечкой прикидывалась, ради этого глазами хлопала. Фёдору голову морочила...

Только бы успеть.

Только бы не опоздать...

Ветер стукнул в цветные стеклышки, распахнул одно из них.

Устя посмотрела в окно. Поежилась.

На улице медленно падал первый, еще робкий и неуклюжий, реденький и неуверенный в себе снег. Девушка высунула в окно руку, поймала снежинку, лизнула...

Первый снег.

Глава 12

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Время заполночь, а я не могу спать.

Не помогает даже правильное дыхание.

Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.

Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание - помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.

А сейчас все можно изменить.

Он жив!

Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам... не допущу! И только ветер глухо воет за окном...

А есть ведь еще и брат.

В монастыре одна у нас была...

Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.

И отомстила страшно.

Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.

Обоих.

По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так - несколько лет.

Оба умерли.

Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила, да и в монастырь подалась, грехи замаливать.

Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?

Ой как мог!

Я посмотрю, пригляжусь.

Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась...

Кто?!

Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!

Все потеряла, что могла, самую жизнь свою - и ту провела бессмысленно.

Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас... надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.

Хоть как...

Завтра будет тяжелый день.

***

– Устяша... ну-ка поворотись!

Палаты царские - особое место.

Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.

Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так - обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,

Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца - все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать - воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело - наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею - только одно украшение - кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий - ничего.

– Хоть жемчуга бы надела, - ворчала боярыня, влезая в колымагу.

– Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат...

– Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

– Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так... пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

– Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

– Так и что с того, маменька?

– А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что...

– Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Владимирович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

– Можно.

– Государыне вдовой, говорят, все лембергское и джерманское мИло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие... ежели что - хвали все лембергское смело, ей понравится.