Возвращение
Шрифт:
– Что случилось, Дуняша?
– Я к Устинье пошла, как царевич вышел. О чем он сказал, боярин?
– Тебя к царице пригласят. Так ты дочек с собой возьми. Пусть в палатах побывают. Царевич Устинье обещал.
– Он ей в любви признался, Алеша. А Устя, умничка наша, сказала, что ничего ей не надобно, только бы Фёдора узнать получше. Долг ее родителям повиноваться, да жить ей не с долгом придется, с человеком.
– Умна у нас дочка.
– Ей, Алешенька, весь ум и достался, что на двоих отмерен был. Знаешь, что Ксюха ей сегодня высказала? Мол, Устя только
– Ты в уме ли, Дуняша?
– Я в уме. А вот Аксинью я в палаты не возьму. Злоба ее точит, зависть к сестре. Ляпнет что - вреда не оберемся.
– Я из нее дурь-то повыбью, - встопорщил короткую бороду боярин. Длинная у него отрастала, да получалась навроде козлиной. Приходилось стричь ее так, чтобы шею до середины закрывала. Тогда она и вид имела.
– Повыбей, муженек. Каша березовая ей только в пользу пойдет. А только и брать я ее пока побаиваюсь. Дури в ней много... ляпнет чего - и стыда не оберемся, и горя.
– Справимся, Дуняша. А с Устей ты тоже поговори. Когда удастся ее брак с царевичем, то честью великой для нашего рода будет.
Боярыня кивнула.
– Поговорю. Позднее. Как она в себя придет, так и поговорю.
Боярин кивнул - и отправился на задний двор.
Аксинья, говорите?
***
Когда позади осталось не то три, не то четыре улицы, Фёдор придержал коня. Подозвал к себе Истермана.
– Руди, тебе сегодня повезло.
– Знаю, Теодор.
– Никогда так впредь не делай.
– Мин жель, когда б я не для тебя старался...
Руди уже почти успокоился.
Устинья жива, Фёдору она ничего не рассказала, да и что она знать-то могла? Правильно, ничего!
Вот ничего Руди и не будет. На первый раз.
Наверное.
– Знаю. Потому и не гоню от себя. Но еще раз случится - не помилую.
Руди согласно кивнул.
– Твой приказ - закон, государь.
– Вот и не забывай о том, - бросил Фёдор.
– Когда позволит царевич слово молвить...
Про Михайлу все забыли, а вот он в стороне от событий не остался.
И попросту расспросил холопов! С собой Илья никого не взял, ну так боярыня позаботилась, нужный слушок пустила.
– Позволю?
– заинтересовался Фёдор.
– Устинья Алексеевна от татей сбежала, когда на них медведь напал. Поняла, что другого случая не будет, и в лес кинулась.
– Так.
– Вышла к Ладоге, а потом и к городу. В пригороде остановилась у одной семьи, весточку домой послала, чтобы по городу в обтрепках не идти, не позориться.
– Разумно, - согласился Истерман.
– Царевич, не вели казнить, а только отправил бы ты ей ее потерю? Небогаты Заболоцкие, а иголки тонкие, шелк да стеклярус иноземные, я чай, денег стоят немалых?
Фёдор согласно кивнул Михайле.
– Ты предложил - тебе и выполнять. Денег дам. Сходи в торговые ряды, купи потребное, да и отвези боярышне.
– А...
– А ее потерю
мне отдай. Ни к чему мне, чтобы она на Руди гневалась.– Неуж не догадывается она?
– Не твоего ума то дело, - рыкнул Фёдор.
Михайла хлюпнул носом, утер слезу, скатившуюся из глаза.
– Прости, государь. Язык болтливый...
– Не догадывается, - снизошел до ответа Фёдор.
– Со мной она ни о чем таком не говорила.
Михайла подумал, что это как раз говорит об уме Устиньи. А что там Фёдор...
Да любая ворона на заборе - и то его умнее. Но промолчал.
Сказано - купить?
Съездит, и купит. А может, и с боярышней парой слов перемолвится?
– Государь, не хочешь ли боярышне грамотку какую написать? А я б и передал?
– Молодец. Напишу, - кивнул Фёдор. И пришпорил коня.
Руди смерил Михайлу подозрительным взглядом, получил в ответ невинную улыбку, и успокоился. А зря.
Михайла просто не собирался тратить силы на живой труп. Он Истермана приговорил, осталось только убить. Так-то...
***
– Тятенька! Пожалей!!! Нееееет!!!
Вопли неслись над двором.
Боярин наблюдал за тем, как неразумную дочь порют плеткой. И не спешил останавливать порку.
Не работает голова?
Так мы ума через заднее место вгоним!
И побольше, побольше...
– Будешь еще сестре завидовать? Будешь поганым языком мести, как помелом?
– Не бууууудуууу!
Вопли плавно переходили в вой. Но если бы боярин, который таки смиловался, и махнул рукой холопам, заглянул в мысли своей дочери...
Он бы ее и убил там же.
Потому как в них царила самая черная ненависть.
И зависть.
Почему, ПОЧЕМУ?
Почему Устинья краше, почему умнее, почему так разговаривает свободно, почему царевич на ней жениться готов, а Михайла молчит... ПОЧЕМУУУУУ?!
Ответа не было.
А ненависть была. Росла, ширилась, заливала чернотой сознание Аксиньи. Требовала отмщения.
Рано или поздно гнойник прорвется.
***
– Огорчил ты меня, Руди! Так уж огорчил...
Царица Любава картинно за виски взялась, даже слезинка в уголке глаза блеснула. Только вот этому мужчине все равно было, хоть ты слезами улейся. Слишком хорошо он эту женщину знал.
– Любавушка, а может, и не напрасно все было.
– Как же - не напрасно? Так бы натешился Феденька, да и позабыл ее, как страшный сон! А сейчас что?
– А сейчас ты матушку ее, боярыню, к себе пригласишь, она и дочь с собой возьмет. Слово за слово, а там и способ найдется. Разделаешься ты с этой девкой, не соперница она тебе.
– Феденька тебе не сказал, что она у него попросила?
– Сказал. Чтобы в палаты приходить.
– А что видеться они здесь будут - это как? Не понимаешь ты?! Эта девка сына у меня отнимает!
Руди щеку изнутри прикусил. Так и закатил бы глаза, и застонал. А лучше - оттаскал бы дурную бабу за косы. Ей-ей, жену бить надобно! Любава хоть и царица, и умна, и красива, а все ж... откуда в ней это глупое - сына отнимают?!