Возвращение

А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.

Маринушка...

Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная...

Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас... шевельнулось - да и опало. Может, после аркана такое?

Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.

Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?

Посидит он дома, а там...

Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?

О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови.... В палатах царских его и иголкой царапнут - он не заметит. И волосок снимут... тут и одного волоска хватит.

Но Устя решила промолчать.

Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.

Надолго ли еще его страха хватит?

Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.

Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много - десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?

Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.

Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.

Ой как соскучился.

***

Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.

Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.

При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато...

Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.

Не могло ли так быть, что знала царица нечто...?

Устя впервые о том задумалась.

Царица Марина - та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.

Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые... словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.

А царица Любава к Лембергу тяготеет.

Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые...

Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.

На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась - и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела...

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила... боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.

Царица послушала, да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие.

И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет... уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет!

Словами тоже убивают.

Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом.

Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней.

– А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или наоборот, убавить?

– Все у тебя красиво, государыня. А судить о том, не моего ума дело.

– А когда б твоего ума было?

– Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду.

– УмнО. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй.

Куда там побрезговать!

Боярыня ни жива, ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом...

Это ж не самовар привычный, не застолье... это чашки из тоненького фарфора - руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные... кушать-то их как?

А к чему царица в чашку молоко наливает?*

*- чай на Руси появился при первом Романове. Но пили его, как лекарство, а в быту предпочитали травяные сборы. Так что английское чаепитие для боярыни было в новинку. Прим. авт.

Боярыня Евдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела.

– Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два?

– Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи.

Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает...

– Да за матерью поухаживай.

– Позволишь, матушка?

Евдокия только кивнула.

Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет...

Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют?

Устю она, во времена оны, дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили.

– Матушка твоя без молока чай пьет?

– Да-да, государыня, - сообразила боярыня Евдокия.
– Вкус у него такой... сложный.

– Это верно. Настоящий лембергский чай - это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь?

Себе Устя сделала чай с молоком.

Захотелось.

Тот вкус вспомнился, из ТОЙ, загубленной юности.

– Мне, государыня, травяной взвар милее. А если с медом, так и вовсе ничего лучшего не надобно.

– Прикажу - принесут тебе.

– Ни к чему, государыня. Что тебе хорошо, то и остальным женщинам в Россе в радость будет.

Царица брови сдвинула.