Время Апокалипсиса

– Тебе-то какая разница?
– удивился успокоившийся Апраксин.

– Есть варианты, - продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.

– Пойду я, мужики, - тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.

– Ты-то куда?
– встопорщил усы Апраксин.
– Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас "томатовки" принесу, вздрогнем малость.

Степанов вздохнул.

– Другим разом, - горестно сказал он.
– Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.

Поднялся и Жасминов.

– И я пойду, - хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина.
– Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.

Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.

– Ну что, Петрович, по соточке?
– предложил.
– Я сбегаю.

– Не хочется, - отказался Коняхин.
– Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.

– Ну пошли, коли так, - согласился Апраксин.
– Не Щодному ж мне здесь сидеть!

Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.

– Пишет, - со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин.
– Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?

– Хорошо бы свои, - сказал Коняхия.

Глава пятая

Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.

– А Юра в город поехал, к отцу, - сказала она.
– Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.

– А когда будет?
– спросил Кононыкин.
– Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно.
– У вас телевизор работает?
– спросил Кононыкин.

– Что вы, - мягко сказала Катя, - телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.

– А передачу вы слышали?
– нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

– Соседи рассказали, - кивнула Катя.
– Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.

Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы "Москва" постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!

На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.

– Можно я у вас посижу?
– попросил Кононыкин.

– Чай пить будете?
– спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.

– Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке "В геенне огненной", объявил диктор.
– Слушайте музыкальную пьесу Вивальди "Плач по христианским мученикам".

На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

– Ну уволили меня за прогулы, - горячился Аким.
– Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?

– За сплетни тебя уволили, - сипло сказал собеседник Поликратова.
– Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!

– Так ведь правду говорил, - ахнул Поликратов.
– Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

Катя подошла к окну и захлопнула его.

– Бывают же такие...
– неприязненно сказала она.'

На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно - с домашним сдобным печеньем.

Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.

– Вы есть хотите?
– спросила Катя.
– А то я сегодня пиццу делала, а тут такое...

– Спасибо, - гордо отказался Кононыкин.
– Я сыт. "И разговаривает по-человечески, - подумал он.
– Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. "Закумарим?
– спрашивала она.
– Мне догнаться надо". Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" - внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.

– Катя, - спросил он.
– А что вы думаете о происходящем?

– Ничего, - ответила та.
– А что об этом можно думать? Жалко только, что все так быстро заканчивается. Правда?

Кононыкин пробормотал что-то невнятное.

– Еще чаю?
– вежливо спросила Катя.

– Нет, спасибо.
– Кононыкин торопливо поднялся.
– Поздно уже. Я пойду. Вы Юрику скажите, что я заходил, ладно? Мне его обязательно увидеть надо... до послезавтра.

– Обязательно, - грустно сказала жена Лукина.
– Потом увидеться будет куда труднее.

– До свидания, - сказал Дмитрий.
– До завтра. Он вышел во двор. Над головой уже раскинулось звездное небо, и почти в зените, в районе Большой Медведицы, словно зловещий немигающий глаз высветилась оранжево-голубая огромная звезда. Величиной она была с изюмину. Ну вот, вздохнул Кононыкин, вот и последние

сомнения отпали. Звезда горела, заливая мир своим мертвящим светом,

и свет набирающей полноту луны рядом с этим мощным и ровным свечением казался жалким. На горизонте слабо мерцало зарево. Воздух был чист и свеж, небеса безоблачны, и Дмитрий наконец ощутил сожаление о том, что подходит к концу. Но сожаление это было каким-то эфемерным, скорее всего потому, что крушение мира не сопровождалось разрушениями и пожарами, смертями и пеплом. Отсутствие нагромождения человеческих несчастий не давало вере в предстоящий конец всей человеческой эпохи разрастись и тем превратиться в горькую неизбежность, ощущаемую разумом и сердцем. Был обычный вечер, за которым обязательность утра казалась незыблемо неизбежной. Все воспринималось страшным, но увлекательным приключением. Попытка заглянуть за таинственную черту давалась сразу всем, и оттого предстоящее не вызывало в Кононыкине животного страха. Страшно уходить одному, каждый из живущих верит в бессмертие остального человечества, поэтому обещанное светопреставление скорее воспринималось началом чего-то странного, и было немного обидно, что там, впереди, существует такая же канцелярская скука рассмотрения письменных свидетельств о человеческой порочности.