Время – словно капля янтаря

Девочка услышала слова Ковалевского, открыла глаза. Посмотрела на нас, покачала головой отрицательно. Сипло, то и дело постукивая зубами от дрожи, зашептала:

— Нет… у меня папы нету… Я одна пришла. Я только ноги помыть хотела.

Наваждение рассеялось. Да, эта девочка была похожа на Оксану, как родная сестра. Но это была не Оксана. Темные волосы коротко, по-мальчишечьи подстрижены, щеки ввалились так, что аж скулы торчат, а Ксюша моя никогда худышкой не была. Я силился вспомнить какие-нибудь приметные родинки… не мог. Зато этого уродливого шрама над локтем — след давнего ожога — у Ксюши точно не было.

— Я не знала, что заходить в воду опасно, — продолжала шептать девочка. — Меня волна потянула на глубину.

— А я на Бараньем Лбу сидел, — подтвердил я, — поздно её заметил. Пока прыгнул, пока доплыл, она уже пузыри пускать надумала.

Ковалевский слушал, переводил взгляд с меня на девочку. Затем улыбнулся, во все свои тридцать два зуба.

— Тогда, подруга, считай, что второй раз родилась. А у меня путёвка сегодня закончилась. Перед отъездом решил на море взглянуть последний разок. Вышел на пляж — смотрю, одежда есть, людей нет. Потом увидел, как ты её тащишь. Ничего себе, думаю…

Договорить он не успел. Со стороны турбазы донёсся встревоженный женский крик:

— Саша! Сашенька!

На аллею, ведущую к морю, вышла женщина. Заметила нашу группу, остановилась, напряженно всматриваясь. Снова позвала. Девочка попробовала приподняться, увидеть, что творится за полутораметровым бетонным парапетом, отделяющим пляж от турбазы. Прошептала:

— Мама…

Ковалевский тут же вскочил, замахал руками.

— Здесь, она, здесь!

Женщина секунду помедлила, а затем бросилась к нам. Ох, как она бежала! Спотыкаясь, путаясь в подоле юбки, неслась, словно на пожар, словно решался вопрос жизни и смерти. Впрочем, наверно, именно так и должна бежать мама, почувствовавшая грозящую дитяти опасность.

Подбежала к парапету, слетела по ступеням на пляж. Споткнулась, зацепилась каблуками за камни, грохнулась на колени — у меня самого ссадины заныли. Тут же поднялась, вновь заспешила, смешно дёргая ногами, сбрасывая мешающие бежать туфли.

— Саша?! — подскочила, уставилась на нас. — Что с ней?

— Мама, всё хорошо, — девочка попыталась сесть.

— Покупаться ваша дочка решила, — сообщил Ковалевский. — Водичку попробовать. Еле вытащить успели. Ещё чуть, и захлебнулась бы.

Женщина испуганно оглянулась на море. Вскинула руки, будто рот пыталась прикрыть.

— Саша, да ты что?! Да как можно — шторм же! — И принялась объяснять нам с Ковалевским, будто оправдывалась: — Мы рано утром приехали. Пока я поселением занималась, она к морю побежала. Сказала, только посмотрит, она же не видела его никогда. Спасибо вам огромное! Не знаю, как и благодарить?

— Это вы его благодарите, он спаситель. Я так, помог немного, — махнул в мою сторону Ковалевский. И, вытащив из кармана брюк часы, заторопился: — О, мне бежать пора. А то автобус без меня уедет.

Он смешно прыгал на одной ноге, стараясь попасть второй в штанину, девочка выпросталась из-под вороха одежды, натягивала на себя футболку, всё ещё мелко дрожа, женщина то принималась благодарить меня, то упрекала дочь за безрассудство. А я смотрел на них и молчал. И ничему не удивлялся. Не осталось у меня сил, чтобы удивляться. Или сегодня день был такой? Странный, непонятный день. И мне понадобится немало времени, чтобы осмыслить случившееся спокойно и трезво. Сейчас не мог, принял, как факт. Я узнал эту женщину, едва она подбежала к нам. Наши жизненные пути уже пересеклись однажды — где-то там, в будущем.

Передо мной стояла Ирина. Похудевшая, помолодевшая на семь лет, — к сожалению, привлекательности ей это не добавило. А значит тощая, стучащая зубами девчонка — та самая Александра, которая будет кормить меня борщом, крепко сжимать мои пальцы и предупреждать, чтобы не баловал с её мамой?

Ковалевский натянул штаны, схватил рубашку, убежал догонять свой автобус. Саша тоже оделась, сидела, сжавшись калачиком, а у Ирины иссяк поток благодарностей.

— … Так мы пойдём?

Я встретил взгляд её карих глаз. Робкий взгляд вечно одинокой женщины. Поднялся, отряхнул прилипшие камешки с плавок.

— Да. Александру согреть нужно, а то вон, зубами марш играет. Вы с жильём определились? На турбазе отдыхаете?

— Определились. — Ирина смутилась отчего-то. — Но мы не отдыхающие. Я библиотекарем на лето устроилась.

— Библиотекарем? Вот здорово! Значит, библиотека скоро работать начнёт? Жду, не дождусь. Кстати, я тоже на турбазе работаю, — добавил, чтобы подбодрить. — Охранником. А Александру давайте я к вам в домик отнесу.

— Ещё чего! — возмутилась девочка. — Что я, маленькая — на руках меня носить?

Она попыталась встать, но тут же пошатнулась. И я, не слушая возражений, подхватил её на руки.

— Маленькая, маленькая, раз не соображаешь, когда можно купаться, а когда нельзя. Что, попробовала? Теперь до конца лета в море не полезешь.

— Почему это не полезу? Я не трусиха. Просто слабачкой оказалась. Тренироваться нужно, мускулы качать, а не только мозги.

Я хмыкнул — правильно девчонка мыслит. Обернулся к Ирине:

— Показывай, куда это чудо нести? И захвати мои вещи, если не трудно. Чтобы мне не возвращаться, а то на смену опаздываю.

Плохо голова соображала, потому и вырвалось — на «ты» к ней обратился, как прежде, как в будущем, когда не только жилье, но и постель делили. Да я чуть по имени её не назвал!

Впрочем, Ирина моей оплошности не заметила. Вернее, не поняла, что это оплошность. Подхватила мои шлёпанцы, джинсы, майку, побежала вперёд.

— Это недалеко. Служебные домики прямо возле проходной.

— А, знаю.

— Как же вы на смену пойдёте? У вас же руки все содраны! И колени. Нужно вам раны обработать.

Я засмеялся, вспомнив, как она лечила меня однажды. Что ж, я бы повторил процедуру… И другое, что случилось между нами через два дня. Воспоминания о том, как мне было неожиданно хорошо, уютно рядом с этой женщиной, накатило и захлестнуло, словно волны, которые топили меня четверть часа назад.

Но вслух я сказал:

— Не стоит, обойдётся всё. На мне как на собаке зарастает…

Эта Ирина оказалась более робкой и застенчивой, чем та, которую я знал позже. Она не решилась сделать шаг, после которого двое становятся одним целым. Или её благодарность ко мне за спасение дочери была так велика, так чиста и искренна, что переплести её с чем-то физиологическим казалось кощунством? Боялась, что приму за попытку расплатиться? И ценила себя слишком низко в качестве платы? Не знаю.