Время созидать

– Да хватит же! – Тильда поднялась и оглядела тех, кто собрался в каюте. Голодные, усталые, изможденные лица, да и сама она на ногах стояла едва. Едва ли эти люди готовы слушать речи, когда голод держит за горло. Но только не бунт!.. Бессмысленность бунта была настолько же очевидна, как и беспощадность кары за него.

Дверь каюты грохнула о переборку. Трое матросов появились на пороге, вооруженные пистолетами и абордажными палашами.

– Чего орем?

Тильда и охнуть не успела, как двое уже скручивали руки Саадара за спиной, а третий ударил Грега под дых.

– Пшли, проветрите буйные головы, – усмехнулся самый высокий из матросов. – Ишь че удумали – драться.

Но Грег успел извернуться, и в его руке оказался нож. И Тильда очень четко, как на сцене, высвеченной огнями рампы, увидела, что нож вошел в грудь молодого матроса.

Все замерли.

А потом крики, шум потасовки, ругань разбили тишину. Раздался выстрел, запахло порохом, и Грег упал и больше не поднимался. Сизый дым медленно таял в воздухе.

Раненый матрос стоял, опустив оружие, и глаза у него были круглые, испуганные и совершенно безумные. Темная блуза промокала от крови.

И страшная, преступная мысль ударила в голову: хорошо, что это был не Саадар!..

Его увели, а тело Грега осталось лежать на полу каюты, и люди стояли ошарашенные, пораженные и испуганные. Между ними зрело что-то дикое и страшное.

Айрин всплеснула руками, бросилась к мужчине, но он уже едва дышал, исходя кровью.

– Ублюдки! Ублюдки! – повторяла она все тише и тише, пока голос совсем не охрип.

– Он случайно выстрелил. – Тильда взяла Айрин за руку. – Ты понимаешь?

Айрин качнулась из стороны в сторону.

Тильда устало опустилась рядом с ней на грязный пол. Она могла бы сказать очень много колких, злых, правдивых слов, но не стала ничего говорить и неожиданно для себя просто обняла женщину за плечи.

– Какие у тебя руки горячие, – удивилась Айрин. – Не жар ли случаем?

Тильда пожала плечами – она слишком устала, чтобы отвечать.

26

В крытую галерею светило горячее солнце, выбелив квадраты под невысокими арками.

В полдень поместье дремало в сонном жарком мареве. Дремали на фресках пышнобедрые девы с кистями винограда в руках и румяные отроки с яблоками и апельсинами. На плетеном кресле дремал большой черный кот Пират.

Припекало солнце.

Тильда лежала на низкой кушетке среди многочисленных вышитых подушек и не могла шевельнуться. Видела только синий рукав полупрозрачной туники и браслет, тонкие изящные пальцы в дорогих перстнях, плиты пола, обожженные солнцем, и пирамидальный тополь сразу за аркой.

– Госпожа, ваш обед.

Чьи-то руки, сухие и сморщенные, поставили на столик перед ней серебряное блюдо с крышкой. Помимо воли Тильда кивнула невидимому слуге, и тот убрал отблескивающую, словно начищенная кираса, крышку с блюда.

Под ней лежал сочный кусок мяса, только зажаренный молодой козленок, еще не пробовавший травы, обложенный веточками розмарина и апельсиновыми дольками. Руки стали разрезать мясо, и внутри показалось что-то белое.

Опарыши.

Они дергались, копошились, жирные и белесые. Их становилось все больше, вместе с ними лезли личинки других насекомых, уховертки, и пауки, и могильные черви, и Тильда вдруг поняла, что они всюду. На лице, одежде, руках, они заползают в ноздри и уши, в промежность, они в волосах и в складках туники.

– Прочь! Прочь!

Слабый голос захлебывался, хрипел. Ноги и руки не слушались.

Что-то давило на грудь живым беспокойным весом.

– Арон? Саадар? – она едва смогла разлепить горячие губы, вытолкнуть слова, и они угасли тут же, сказанные наполовину.

Тильда резко открыла глаза. Что-то размером с мелкую кошку сидело на ней, что-то – или кто-то – с глазами-бусинками, глядящими из густой, холодной темноты. Тильда закашлялась, и жаркая волна обдала лицо. Резко, неожиданно скрутило желудок, рот наполнился вкусом желчи.

– Арон…

Сбоку – вспышка света, кто-то встал и затеплил дешевую «травяную» свечу. Совсем рядом заплакал ребенок.

– Тише, тише, милый, – мягко, успокаивающе прозвучал голос Айрин. – Тшш, не бойся…

Чья-то ладонь легла на лоб.

– У нее жар, – голос, кажется, Кеннита. – У Витто тоже.

– Мой сын…

– Да тутачки он, ну куда денется!..

Тильда закрыла глаза – и снова провалилась в сон. Из сна выплывали то отцовский дом и маленькая узкая спальня под крышей, где она провела детство, то огромные покои особняка Элбертов, темные негостеприимные комнаты. Феникс на потолке спальни, птица на воротах, ворон, разбивший окно, кровь, перья… Перья в волосах древней старухи, держащей у горла нож. Нож в руке Гарольда.

Когда она очнулась, то увидела рядом Саадара – его лицо было покрыто синяками и ссадинами, – и сына.

– Что… со мной?

Она почти никогда не болела и совсем не помнила даже, когда в последний раз слегла в постель из-за простуды – может, несколько лет назад.

– Так паршиво.

Она ощутила прикосновение ладони к своей руке.

– Пожалуйста, уйди и уведи Арона. Я не хочу…

– Тшш. Тихо. Не говори.

Что, если она никогда больше не встанет? Сил совсем нет… Она погибнет, и станет пищей для глубоководных рыб, для чудовищ со дна, и тогда-то она точно навсегда останется с морем, соединится с ним.

– Обещай мне, что не бросишь… – начала Тильда, но Саадар остановил ее жестом:

– Да замолчи ты! Глупая женщина.

Он принес губку, смоченную водой, и Тильда немного попила, кусая ее с края. И снова провалилась в сон.

И виделось ей, что стоит она посреди размякшей дороги, одинаково бесконечной, пропадающей за горизонтом в обоих направлениях, стоит, отражаясь в грязных лужах, по щиколотки в мягкой красноватой глине. И звал ее чей-то голос, сильный и бархатисто-мягкий, называл ее кто-то ласково по имени, но вокруг – на многие мили – пустоши, дорога, осколки неба в лужах, ковыли, осот да полынь, да сиреневатые волны цветущей душицы. Она шла босиком по жирной грязи, шла долго-долго, но ничего не менялось вокруг, а таинственный зов все звучал. Тильда протягивала руки в зыбкой надежде отыскать чьи-то сильные ладони, и сердце было полно отчаянным ожиданием.

* * *

Мама умерла. Безликий встал над ней и распахнул плащ, а под плащом у него вспухла и зашевелилась темнота. Мама слабо улыбнулась этой темноте, и Безликий протянул маме руку, кивнул, и тогда она дала ему свою ладонь.

Арон бросился к ней – остановить! Не дать уйти с Безликим! Истошно, срывая голос, закричал – и проснулся.

– Тихо, тихо, сынок, тшш. – Кто-то встал рядом, положив на лоб горячую сухую ладонь. – Это сон.

Арон скрючился в гамаке и больше не двигался. День сейчас? Ночь? Ему было все равно. Он бессмысленно смотрел перед собой в пустоту, и его мир сделался сухим, маленьким и скукоженным, как старый жесткий финик.