Время возмездия

Она умолкла, видя, как Григорий показал ей кулак.

– А что с ним случилось? – в свою очередь заинтересовался Рокотов.

– Ну это… на фронт послали, – нашлась Мингашева, чувствуя, как жаром полыхнули щеки.

– Так он же в тыл, к партизанам ушел. Со спецгруппой! А оттуда какие письма? – Рокотов развел руками. – Жив будет, сам явится. Это точно!

Глава одиннадцатая

1

Поезд быстро набирал скорость. За окном ничего не было видно, в Берлине сплошное затемнение. Лишь на фоне неба просматривались еще более темные очертания многоэтажных зданий, тускло отсвечивали стекла заводских корпусов, фабрик, словно гигантские карандаши, торчали трубы, высокие и маленькие, выбрасывая в воздух клубы еле заметного дыма. Но их едкий запах – в столице туго было с топливом и в ход шло любое горючее и низкие сорта угля – смешивался с запахами железа, окалины, гари, дерева, выхлопных газов, составляющими в общем единый, трудный для непривычного человека городской воздух, царапающий глотку и затрудняющий дыхание. Миклашевский, уже вторую зиму проводящий на Западе, никак не мог привыкнуть к тяжелому зимнему воздуху прокопченных европейских городов. Чем крупнее город, тем хуже воздух. Коптили небо не только фабрики и заводы, густо выбрасывали дым и трубы каждого дома. Центральное отопление многоэтажных жилых зданий отличалось от московского тем, что в каждой квартире имелся свой небольшой камин, своя печурка, топить которую, а следовательно и греть воду системы отопления, нужно было самим жильцам. Одним словом, и здесь действовал, как не раз отмечал Игорь, волчий закон жизни: каждый для себя и за себя…

– С нами Бог, – сказал Фрицке, тяжело отдуваясь, – а начальство осталось в Берлине. Выпьем без его всевидящего глаза.

– Их глаза повсюду, – ответил Зоненберг-Тобольский, отпивая прямо из бутылки.

Как только они тронулись, Зоненберг-Тобольский сразу же завалился спать. Улегся на койку и Фрицке, толстый полковник из ведомства пропаганды. Двое охранников лениво дымили сигаретами и о чем-то тихо беседовали, не обращая внимания на Миклашевского.

За окном вагона проплывали очертания пригорода, а прокопченный дымный воздух никак не выветривался. Миклашевский, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрел на мелькавшие за окном затемненные дома и думал грустную думу, старался осмыслить свое новое положение, а вернее сказать, возврат к прошлому, к исходным позициям. Он так и подумал: «возврат к исходным позициям». Позавчера из Лейпцига пришло подтверждение, что Карл Бунцоль числится в списках погибших под бомбежкой, труп откопали в развалинах дома, в который попала бомба. Тренера нет в живых. Неделю назад, уезжая из Лейпцига, Миклашевский радовался предоставленной ему свободе. А в итоге получилось совсем не так, как хотелось, как думалось. Все планы рухнули.

В столице рейха никого не интересовали его боксерские выступления. Берлин жил лихорадочным ожиданием надвигающейся неуловимой расплаты, страхом перед возмездием. И русский боксер никому не был нужен. Ни ведомство пропаганды, ни «Русский комитет», ни русский отдел германской контрразведки больше не проявляли интереса к Миклашевскому. Был бы жив Карл Бунцоль, то по инерции еще некоторое время Миклашевский мог бы, как записано в его документах, «в пропагандистских целях и интересах великой Германии», выступать на профессиональном ринге. А сейчас… Его принимали, учтиво и вежливо выслушивали, восторгались и завидовали автографу и фотографиям знаменитого Макса Шмеллинга и так же учтиво выпроваживали, рекомендуя обратиться в другое ведомство, которое «занимается подобными вопросами». Миклашевскому ничего не оставалось делать, как вернуться назад в остлегион, к месту своей основной службы…

Не помог и высокопоставленный родственник. Зоненберг-Тобольский проявил завидное рвение, использовал свои связи, но и его результаты были необнадеживающими. Зоненбергу-Тобольскому, возглавлявшему радиостанцию, ведущую передачи на Советскую Россию, предложили взять боксера «в свою команду». Но такое решение вопроса не устраивало самого Всеволода Александровича. На то у него имелись свои причины. Не политические, а чисто бытовые. Точнее скажем, семейные. Свою жену, двоюродную тетку Игоря, Всеволод Александрович еще полгода назад отправил куда-то в глубь Германии и вел свободный, а сказать точнее, разгульный образ жизни. Кутежи, оргии… И ему не хотелось, чтобы Игорь все видел. Так что на предложение взять боксера «в свою команду» Зоненберг-Тобольский пространно объяснял своим покровителям разницу между искусством кулачного боя и театральным искусством. Миклашевский, разумеется, в такие «тонкости» не посвящался. Всеволод Александрович лишь продлил родственнику срок пребывания в столице. Игорь познакомился с деятельностью радиостанции, с персоналом, с теми, кто готовил пасквильные передачи, кто вещал на Родину. Тут были и белоэмигранты, и перебежчики, прочий сброд. «Запомнить, запомнить лица предателей, – думал Миклашевский. – Документы они могут раздобыть разные, а вот физиономию не переделать. Судить их будем по всей строгости». И улыбался, чокался рюмкой, пожимал руки, вежливо, с силой, так, что многие торопливо отдергивали свои ладони, спешно разминали онемевшие пальцы…

В эти дни выяснилось, что Зоненбергу-Тобольскому необходимо срочно по служебным делам выехать в Штутгарт. Он «по-родственному» взял с собой и Миклашевского, включив его в свою командировочную группу.

– Довезу до Дюссельдорфа, а там будешь сам добираться к своей части, – сказал Зоненберг-Тобольский. – Мы поедем вниз по Рейну, а там к Штутгарту, а ты прямиком в Бельгию…

Накануне отъезда провели вечер в роскошном ресторане в центре города. Игорь был удивлен, что в этом ресторане не требовали продуктовых карточек, а в меню есть все то, что он видел лишь до войны. У Миклашевского прямо слюнки потекли, когда мимо столика, за которым они сидели, расторопные официанты проносили блюда в ниши, где разместились избранные гости.

– Тот, который с краю, у стены, лейб-медик самого фюрера, – шепнул Всеволод Александрович Игорю, показывая глазами на плотного мужчину, на тужурке которого поблескивал золотой партийный значок. – Мы с ним встречались. Он должен меня помнить.

Не успел Миклашевский разглядеть лейб-медика, как из ниши поднялся уже изрядно захмелевший крупный мужчина. Миклашевский сразу узнал его. То был Макс Шмеллинг. Знаменитый боксер некоторое время пристально рассматривал Игоря, силясь что-то припомнить, потом широко улыбнулся:

– Мой друг! Мой боксерский друг!..

«Надо обратиться к нему за помощью. Он поможет устроиться», – решил Миклашевский, выпивая рюмку, налитую Шмеллингом. Лейб-медик тем временем узнал Зоненберга-Тобольского, и Всеволод Александрович засиял от счастья. Но радость омрачил тоскливый вой сирены, оповещавшей о воздушной тревоге. Миклашевский почему-то подумал: «А хватит у этих господ мужества продолжать пировать во время налета?»

Все бросились к выходу. Зоненберг-Тобольский и Миклашевский последовали за ними. Шмеллинг усадил их в свой автомобиль, и они помчались к бомбоубежищу. Перед воротами дворца машины притормозили. Лейб-медик выскочил первым. Перед ним распахнули парадный подъезд. Вся компания, увлекая и Миклашевского, пробежала через небольшой двор. Прикрытая сверху синяя лампочка тускло освещала вход в подвал. Спускались по крутой лестнице, шли коридором, перед ними открывались массивные стальные двери. Спустились еще ступенек на сорок вниз. Вошли в небольшой подземный зал. Игорь с удивлением рассматривал толстые ковры под ногами, мягкие кресла, столики, накрытые белоснежными скатертями, официантов в черных костюмах, накрахмаленных сорочках, в белых перчатках. В вазах – свежие фрукты, шоколадные конфеты. Принесли фарфоровые блюда, на которых ласкали глаз великолепно оформленные бутерброды. Игорь не верил своим глазам: ветчина, янтарный сыр, розовая лососина, черная икра… Шмеллинг сам откупоривал бутылки французского коньяка.

– Ну как, нравится?

– Великолепно! – ответил, опережая Игоря, Зоненберг-Тобольский. – Здесь не страшны никакие начиненные подарки, падающие с неба!..

– Разве это великолепно? Второй сорт… По сравнению с большим бомбоубежищем, которое рядом с личным бункером фюрера, здесь так себе… Спартанская обстановка… Но жить можно!

Сюда не доносились ни грохот бомбардировки, ни пальба зенитных орудий. Уют и комфорт. Игорь, чувствуя, что хмелеет, налегал на закуску. Ни о каких серьезных разговорах не могло быть и речи. Пили, ели, курили… Противно было смотреть на родственника, который раболепно извивался перед именитыми гитлеровцами, преданно заглядывал им в глаза.

На рассвете, когда прозвучал отбой, поднялись наверх. Вернее, крепко захмелевшего Зоненберга-Тобольского и Миклашевского слуги проводили к выходу. Прошли немного пешком. За домами, неподалеку, в рассветное небо поднимались языки пламени. «Еще бы чуть-чуть, и бомба могла угодить в Имперскую канцелярию», – подумал Игорь, разглядывая серое массивное здание, над высоким подъездом которого была укреплена огромная эмблема гитлеровского рейха: орел, раскинув крылья, вцепился когтями в лавровый венок, в центре которого помещена свастика. В полированных перьях орла – маленьких зеркальцах нержавеющей стали – вспыхивали красным отсветом блики пожара. Казалось, что хищная птица ожила, и холодные блестящие глаза жадно смотрели на город, на бегущих людей, словно выбирали себе очередную жертву…

2

На рассвете поезд попал под бомбежку. Машинист резко затормозил, пассажиры посыпались с верхних полок. Зазвенели разбитые стекла. Где-то впереди грохнули два взрыва. Миклашевский, падая, ушиб плечо. Он, еще окончательно не проснувшись, действовал механически, торопливо одевался, натянул на себя куртку, сунул ноги в сапоги. Охранники выскочили в коридор.

– Впереди горит станция, – услышал Игорь взволнованный голос одного из них.

– Заходят на второй круг! – крикнул второй. – Пропали мы!..