Время возмездия

Послышался надсадный свист бомб, раздался взрыв, второй, третий, вагоны задрожали, а по жестяной крыше, словно на нее сыпанули камнями, гулко затарахтели крупнокалиберные пули. Толстяк Фрицке, без мундира, натянув сапоги, инстинктивно бросился к дверям, схватился за ручку. Но его грубо оттолкнул Зоненберг-Тобольский. С вытаращенными от страха глазами, матерясь по-русски и по-немецки, он выскочил в коридор и устремился к выходу, где под гул и грохот дико орали и давили друг друга перепуганные пассажиры. Слышались отчаянные вопли раненых.

Миклашевский, прислонившись спиною к дверному проему, секунду раздумывал: бежать к дверям или лучше выпрыгнуть в окно? Снова послышался рев мотора, прогрохотали крупнокалиберные пули. Звякнула недопитая бутылка с коньяком, разбрасывая вокруг столика веер брызг. Миклашевский невольно повернулся на звон разбитой посуды. На диване, из-под подушки, где только что лежал Фрицке, торчала рукоятка пистолета. В панике тот забыл свое оружие. Игорь, не раздумывая, сунул его в карман. Почему-то вспомнилось, как в Подмосковье, в учебном тире, Миклашевский выиграл пари. Положили поллитровую бутылку на подставку, и Игорь с двадцати пяти метров попал точно в горлышко.

В разбитое окно вагона Игорь увидел, как Зоненберг-Тобольский, проворно сбежав с насыпи, перемахнул неширокую канаву и побежал к лесу, встававшему темной стеной. Решение пришло мгновенно, хотя об этом он раньше и не помышлял. «Такой удобный случай… упускать никак нельзя!» – Миклашевский выбил остатки оконного стекла и выпрыгнул на насыпь. К лесу бежали многие пассажиры. Игорь, не упуская из виду грузноватую фигуру Зоненберга-Тобольского, устремился следом за ним.

В лесу остановился, оглянулся назад. Два передних вагона и паровоз горели одним костром. В середине и хвосте состава дымили еще по вагону. Слева, невдалеке, на небольшой железнодорожной станции творилось что-то невообразимое. Плясали гигантские языки пламени, в небо уходили густые космы черного дыма, что-то гулко взрывалось, вверх взметались огромные снопы искр, летели по воздуху доски, обломки вагонов, комья земли… Нетрудно было догадаться, что разбомбили эшелон с горючим.

Зоненберг-Тобольский скрылся в лесу. Эсэсовцев его личной охраны нигде не было видно. «Такой редкий случай!.. Они, наверно, – решил Игорь, – выпрыгнули из вагона в другую сторону». Над краем леса, снизившись, промчался пикирующий двухмоторный бомбардировщик, осыпая бегущих градом крупнокалиберных пуль. «Бостон», – машинально определил Миклашевский, прижимаясь к толстому стволу сосны. Послышались вопли раненых…

Игорь метнулся следом за предателем. Не уйдешь! Но Зоненберг-Тобольский словно провалился. Был и исчез. Нигде никаких следов. Под ногами пружинила многолетняя осыпавшаяся хвоя. Пахло прелью, сосновой смолой, хвоей. Лес чем-то напоминал наш, подмосковный. Высокие сосны, разлапистые мохнатые ели. Игорю было не до красот и не до сравнений. Он лишь машинально отметил эту похожесть и, углубляясь в чащу, спешно искал Зоненберга-Тобольского. Не мог же тот далеко уйти!

Миклашевский, как на кроссе, устремился в одну сторону. Пробежав с сотню метров, повернул назад. «Я, наверное, обогнал его, – подумал Игорь. – Какой из него бегун?» В чаще тихо и сумрачно. Одиноко стучал дятел, выбивая свою морзянку. Со стороны железной дороги глухо доносились человеческие голоса. Во рту пересохло, хотелось пить. Так же хотелось пить и стояла противная сухость во рту двенадцать лет назад, когда дядя Сева взял четырнадцатилетнего Игоря с собой на охоту. Игорь с непривычки отстал, тяжелое одноствольное ружье затрудняло движение, ремень натер плечо. Стояла чудная солнечная осень. Лес вокруг играл яркими красками. Игорю жалко было стрелять в таких чудесных уток, которые сели невдалеке на озере… Дядя Сева потом смеялся над ним. Игорь никак не мог есть этих самых уток, которых видел живыми, потом окровавленными, трепыхающимися в предсмертной агонии… Как давно это было! Даже не верится, что было в действительности.

Миклашевский двигался беззвучно. Но чуткое ухо Зоненберга-Тобольского уловило чуть заметный шорох и хруст мелких веточек. Он повернулся, и они одновременно увидели друг друга. Всеволод Александрович сидел на поваленном стволе сосны и хватал воздух открытым ртом.

Тонкие крылья ноздрей вздрагивали. Правой рукой он прижимал к щеке носовой платок с пятнами крови. Тонкая красная струйка сбегала к подбородку и капала на белую рубаху. В светло-серых глазах Зоненберга-Тобольского напряжение и затаенный страх сменились радостным блеском. Чуть припухлые губы вытянулись в страдальческую улыбку. Он замахал левой рукой:

– Сюда!.. Сюда!.. Я здесь…

Игорь чертыхнулся про себя. Он же пробегал мимо этого места, как же раньше не заметил! Не думал, что тот может сесть. Судил по себе, искал бегущего, двигающегося человека. Игорь словно впервые почувствовал, как пистолет оттягивал карман. Но сунуть руку, взять «вальтер» почему-то не решался. Неприятная сухость во рту усилилась. Как же он будет стрелять в беззащитного? «Предатель он! Предатель», – стучала в висках кровь. Игорь глотнул густую слюну. Ему еще не приходилось самому расстреливать, хотя за годы войны насмотрелся всякого.

– Ну, что уставился? Крови не видел, что ли? – Зоненберг-Тобольский смачно выругался. – Сопляк! Иди сюда, меня ранило.

«Действительно, сопляк. Растерялся! Нюни распустил, – Миклашевский выругал себя. – Смелей! Сейчас или никогда». Подошел ближе, ломая ветки, раздвинул куст. Пальцы замерли, обхватив теплую рукоятку пистолета.

– Меня в щеку… Осколком! Помоги перевязать. В правом кармане пакет… – Зоненберг-Тобольский осекся, увидев перед собой дуло пистолета, качнулся назад. – Ты!.. Ты… Что делаешь?!..

– Встать! – выкрикнул Миклашевский, не слыша своего голоса.

Зоненберг-Тобольский все понял. В ужасе расширились вдруг потемневшие глаза. Он не встал, как требовал Миклашевский, а повалился перед ним на колени. Из раны обильно хлынула кровь по всей щеке. Зоненберг-Тобольский потянул трясущиеся руки.

– Умоляю!.. Пощади… Все сделаю!.. Моя жизнь может пригодиться… Пощади!..

Миклашевского била крупная дрожь. Он не мог стрелять в ползающего перед ним на коленях человека, пусть предателя. Не хватало сил нажать на курок.

– Встать! – повторил он, сам не зная зачем, свой приказ.

«От имени Родины! Смерть предателю!» – Миклашевский глотнул воздух, готовясь произнести свой приговор.

Черная тень пронеслась над головами, яростно проревели моторы. Хлестнула пулеметная очередь, сбивая листья и ветки. И стало тихо. Игорь, отпрянув под дерево, оглянулся: Зоненберг-Тобольский падал навзничь, раскрыв рот и роняя выхваченный пистолет.

– Все! Собаке – собачья смерть!.. – тяжело выдохнул Миклашевский, скорее для самого себя, чем для Зоненберга-Тобольского, который вряд ли услышит эти слова, и вытер рукавом пот со лба. – Все!

Миклашевский немного постоял, успокаивая себя. Поднял браунинг. «Надо уходить! Надо уходить!» – твердил он сам себе, но ноги почему-то не слушались. Давила усталость, словно он провел пятнадцатираундовый поединок.

Миклашевский повертел в руках тяжелый «вальтер», не зная, что с ним делать. Швырнул в кусты и, не оглядываясь, быстро, почти бегом, заторопился к разбомбленной горящей станции. Надо уходить. Эсэсовцы из личной охраны Зоненберга-Тобольского наверняка уже хватились своего исчезнувшего шефа. Встреча с ними не предвещала ничего хорошего. Игорь помнил, как они бесцеремонно и грубо обыскивали его, отбирая оружие, когда пропускали в кабинет начальника радиостанции. «А ты не обижайся, у них служба такая: охранять меня, – с нескрываемой гордостью говорил тогда Зоненберг-Тобольский и откровенно добавлял: – Трижды уже покушались на меня. Трижды! И что же? Как видишь, я живой, а те болтаются на перекладине».