Время возмездия

Миклашевский с радостью опустился на табуретку. Теперь можно целую минуту подумать спокойно. Тренер торопливо обмахивал боксера влажным полотенцем, создавая воздушный вихрь. Его излишняя старательность лишь затрудняла дыхание. Игорь ничего не сказал, не возразил. Он и не вслушивался в советы Бунцоля. Думал свою думу. Сам анализировал ход поединка. Первые два раунда он не проиграл, но судьи наверняка запишут их в пользу немца. По очкам Миклашевский боя не выиграет. Надо добиваться чистой победы. Только чистой победы. Но именно это понимал и Грубер. Он все время начеку. Его на мякине не проведешь. Не зря на банкете Бунцоль назвал его Африканской Лисой! Но и мы не лыком шиты. Посмотрим еще, кто кого! В технике Африканская Лиса сильна. Переиграть не удалось. Ладно. А в тактике? Надо перехитрить в тактике.

Удар гонга поднял его с табурета. Миклашевский и Грубер сошлись в центре ринга, закружили, обстреливая друг друга с дальней дистанции одиночными прямыми. Сделав финт, Игорь шагнул вперед. Грубер не отскочил, принял предложение русского. Боксеры снова схватились в ближнем бою, упершись головами в левое плечо друг другу, быстро заработали руками. Только теперь Миклашевский делал вид, что у него ничего не получается, он едва успевает парировать удары немца, только защищается. Грубер тут же понял свое превосходство и быстрее заработал руками, спеша набрать очки. Сыпал и сыпал, как горох из чашки. И все по корпусу. За челюсть, за открытый подбородок Миклашевский был спокоен: от грозного удара правой его надежно защищала голова немца. Впрочем, и Грубер был спокоен за свой подбородок, ибо сам Миклашевский своей головой прикрывал его. Судья, остановившись, чуть нагнулся, следя за руками, вернее, за мелькающими кулаками, обтянутыми в черные перчатки. В зале накалялась атмосфера и стоял сплошной гул голосов. Миклашевский несколько раз делал попытки выхода из ближнего боя, но Грубер всякий раз сохранял дистанцию, в которой он, как ему казалось, имел преимущество. Судя по всему, Грубер был доволен: он больше наносил ударов и имел, как несомненно ему казалось, отличные шансы выиграть и весь бой.

– Хельмут, хох-хох! – гудели охрипшие голоса.

Поединок приобрел принципиальный характер, не узко спортивный «кто – кого?», а более широкий: «русский или немец?».

Грубер прилип, как пиявка. Зал гудел. И в самый напряженный момент Миклашевский решительно сделал вид, что спешит выйти из опасного ближнего боя. Быстро перекрыл левой обе руки противника так, что тот, на какое-то мгновение, не в состоянии был ударить, и слегка откинулся корпусом. Обычный, надежный и часто применяемый прием для выхода из ближнего боя. Грубер и сам был не прочь передохнуть и, сопя как паровоз, рывком отодвинулся назад. На какую-то долю секунды его голова оказалась открытой. И Миклашевский поймал этот момент. Выпрямляясь, он несколько снизу и сбоку ударил правой по гладко выбритому подбородку. Голова немца как-то неестественно дернулась вверх, а руки, защищая ее, инстинктивно тоже поднялись, открыв туловище. И Миклашевский тут добавил левым снизу, по солнечному сплетению. Грубер согнулся и рухнул на пол, как мешок. В зале кто-то ахнул, кто-то удрученно присвистнул, и наступила тишина. Такая, словно в театре никого, кроме боксеров, не было.

– Брэк! – неестественно резко выкрикнул оторопевший судья, грубо отталкивая русского.

Миклашевский и сам направился в дальний нейтральный угол, давая возможность судье открыть счет. Но не успел он сделать и двух шагов, как послышалась новая команда рефери:

– Стоп!

Миклашевский, ничего не подозревая, остановился. Грубер все еще лежал неподвижно. «Нокаут, кажется, чистый», – устало подумал Игорь, глотая горькую густую слюну. В горле пересохло. Пот струился по лицу, слепил глаза. Однако рефери, к удивлению всех, не спешил открывать положенного счета. Он спасал поверженную знаменитость. Подошел к одному боковому судье, перебросился с ним несколькими фразами, потом направился к другому. Зал напряженно следил. «Что он выясняет?» – недоумевал Миклашевский. А рефери выгадывал время, давая возможность Груберу прийти в себя. И когда тот привстал на колено, хватая воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, рефери шагнул к Миклашевскому. На лице строгость и непреклонность. Жестом он показал русскому, а вернее, сказал всему залу, что удар нанесен… ниже пояса! Это, мол, грубое нарушение правил. И рефери, подняв указательный палец, выкрикнул:

– Предупреждение! Первое предупреждение!..

Миклашевский, не понимая, уставился на судью, как бы спрашивая: за что? Он же не бил ниже пояса. Это неправда! Удар нанесен в солнечное сплетение, значительно выше линии трусов. Спросите у самого Грубера. Пусть он сам скажет, куда получил удар.

Однако судья, не смущаясь обманом, откровенно играя на публику, настроенную против и мало разбирающуюся в тонкостях бокса, глубоко, театрально вздохнул и весьма выразительно покачал головой, как бы говоря: нашкодил, а теперь выкручиваешься… И снова нахмурился, принял суровое выражение лица. Подошел к русскому, жестом показал, что удар был нанесен ниже пояса, что это видели и подтверждают боковые судьи. Он говорил громко и закончил тирадой, что боксеру не положено пререкаться с судьей на ринге, мнение которого окончательное и, согласно правилам, отмене не подлежит. Всем своим обликом он как бы доказывал Миклашевскому, что тот, как русский, по своей дикости и некультурности, не умеет быть дисциплинированным и ради личных выгод грубо нарушил правила. Зрители, естественно, были на стороне судьи и дружными выкриками поддерживали его решение. Рефери продолжал разыгрывать свою неподкупность и строгость. Миклашевский растерялся. Еще никогда за всю его боксерскую карьеру ему не приходилось встречаться с таким наглым обманом. А рефери, как нашкодившего ребенка, взял ошарашенного Миклашевского за кисть, сжал цепкими холодными пальцами, словно тот пытался вырваться, и, поворачиваясь к каждому боковому судье, показал два пальца:

– Второе предупреждение! За пререкание!..

В зале как будто взорвалась бомба. Стены, казалось, не выдержат рева и грохота. Солдатская масса орала, ревела, свистела, гневно топала ногами. Кто-то из ярых болельщиков не выдержал и, выхватив пистолет, открыл пальбу. К нему, расталкивая зрителей, бросились патрульные. Толпа неистовствовала. Она верила судьям и готова была разорвать ненавистного русского. Еще чуть-чуть, и, казалось, ошалелые солдаты начнут ломать и крушить мебель, швыряя ее на сцену…

Жюри, основательно перепуганное, спешно объявило о «дисквалификации Миклашевского» и, естественно, о присуждении победы Хельмуту Груберу. Рефери вывел на середину ринга шатающегося и еще полностью не пришедшего в себя чемпиона и вздернул вверх его руку. Зал ответил ликующим ревом, одобряя «справедливое» решение жюри…

2

В раздевалке Миклашевский, разгоряченный боем и несправедливостью судей, зубами развязал шнурки и, стянув перчатки, в сердцах швырнул их в угол. Бунцоль даже не пытался его успокоить. Тренер, кусая карандаш, сел за стол и накатал протест в жюри. Миклашевский, немного успокоившись, взял исписанный лист, не читая сложил его и разорвал.

– У нас, в России, говорят, что плетью обуха не перешибешь. А немцы, кажется, говорят, что головой стенку не пробить, так?

Бунцоль молчал. Он и сам понимал, что его протест, его самые убедительные доводы никто рассматривать не будет. Свершилось то, что и должно было свершиться. Но победу Грубера можно было бы обставить более пристойно, и не так грубо. Судья на ринге, конечно, поторопился…

В раздевалку без стука вошел со свертком в руке француз Пиляс и с ним высокий светловолосый финн Тойво, проигравший французу в четвертьфинале. Финн говорил по-русски:

– Ты победил. Все мы говорит, что ты есть победил! Удар был хорош, в самый яблочка. Чистый! – финн положил ладонь на плечо Миклашевскому. – А рефери человека плохо. Он нет спортсмен, он есть политика. Бокс здесь нет, а есть одна политика! Это очень плохая игра. Ты меня понимал?

Француз развернул сверток и вручил Игорю большую бутылку красного французского вина. Финн, хлопая Миклашевского по спине, говорил и улыбался:

– Не надо плохо думать. Мы есть боксер профессионал, политик у нас нет. Мы есть все друзья!..

– Надеюсь, мы останемся друзьями, – сказал по-немецки Пиляс, пожимая руку Игорю. – Если не откажетесь, то предлагаю в Париже устроить матч-реванш.

– А мы с тобой в Хельсинки, – вставил словоохотливый Тойво. – Будет много-много зрители и много денег. Бокс у нас очень любят!

Миклашевский положил руки им на плечи, обнял и сдвинул дружески головы, прижав к своей:

– Спасибо, друзья!.. Спасибо!..

3

А ночью была бомбежка. Рев сирен воздушной тревоги поднял Миклашевского с постели. В номере гостиницы он был один. Бунцоль ушел сразу же, едва они вернулись из театра. У тренера в Лейпциге много друзей и знакомых. Игорь отдал ему бутылку вина, подаренную французом. Карл был растроган. Он вручил Игорю проездные документы, и они договорились, что утром Миклашевский сам отправится поездом в Берлин, где его ждет родственник (пришла правительственная телеграмма от Зоненберга-Тобольского, в которой тот поздравлял племянника с победой и приглашал в гости), а Бунцоль дня три проведет здесь, в Лейпциге, и потом заедет за ним.

Не зажигая света, Игорь привычно быстро оделся и спустился вниз. На улице была паника. Толпы людей – стариков, женщин, детей, – полусонных, растерянных, с чемоданами, сумками, узлами спешили в ближайшие убежища. Плач грудных младенцев, причитания старух, тревожные возгласы женщин, мужская ругань, лай собак сливались и тонули в неистовом реве сирен… Сигнал тревоги запоздал, налет уже начался…

Миклашевский прислонился спиною к кирпичной стене здания, уступая дорогу перепуганным жителям, посмотрел вверх, в иссиня-темное небо, по которому уже рыскали желтые лучи прожекторов. Оттуда, с неба, доносился гул моторов. Игорь определил: не наши, союзники. Торопливо забухали зенитные пушки, захлебываясь, били длинными очередями тяжелые пулеметы. С надрывным воем неслись к земле фугасные бомбы. Земля под ногами и кирпичная стена дома вздрагивали от взрывов. «Пятисотки и тысячекилограммовые», – привычно определил Миклашевский, и ему стало вдруг легко и радостно, как будто и не было никакого тяжелого боя на ринге. Он вдыхал холодный ночной воздух и улыбался. Словно градины, падали на асфальт осколки от разрывавшихся в небе зенитных снарядов. В двух местах, неподалеку от гостиницы, вспыхнули пожары, и языки пламени освещали улицу. Он видел, как на той стороне улицы бомба пронзила пятиэтажный дом, и земля глухо вздрогнула от тяжелого взрыва. Массивный дом, озаренный на миг изнутри, начал распадаться и рушиться, обваливаться.