Все лестницы ведут вниз

— Воскресенская! Ты помни, где находишься! — вскричала директор.

— А что я такого сказала? — перешла и Аня на повышенный тон. — Как я должна относиться к вашим словам, если вы бумажки подбираете? Указали, на кого хотели, а вам похеру; главное, что указали! Что, не так?

— Воскресенская Анна!

— Мнением вашим только подтереться и спустить в унитаз…

— Прекрати сейчас же! — ударила в нетерпении по столу. — Ну ты и хамка, — протянула она. — Я, конечно, знала, но что б так… Видно, Татьяна Алексеевна с тобой за пол года совсем не продвинулась. Я так и думала. Все эти психологи только…

— А вы Татьяну Алексеевну не трогайте! — закричав вскочила Аня. — Вы все… Все вы тут вместе ее одну не стоите. Как пауки в банке существуете, жрете друг другу спины, доносы пишите, бумажки складываете… А потом о приличии, твари, говорите… О справедливости рассуждаете! Уроды вы конченые! Вот вы кто! Достали уже! — крикнула Аня.

— Воскресенская, пошла вон от сюда! — встала Ирина Васильевна. — Хамка какая! Вы посмотрите — за справедливость она! Иди на занятие, Воскресенская, и чтоб после уроков у меня, поняла? Поняла, я спрашиваю?

Но Аня не сдвинулось с места. Не отрываясь, она злобно смотрела на директора. Плечи и грудь ее быстро, от волнения вздымались и мигом опускались, а нахмурившееся лицо замерло в брезгливом, прищуренном выражении. Аня спешно, напряженно пыталась найти что ответить, но ничего не придумав, просто сказала:

— Пошла на хер, паучья мразь, — а после выбежала, так хлопнув дверью, что вслед за сквозняком ударило окно, а по стеклу дугой побежала трещина.

Часть 3. Глава III

1

Время лечит раны, но не все. Оно притупляет страх, но не всегда. После последнего случая в комнате, Аня еще больше боялась переступить порог этажки. И страх не унимается — он растет. Оставалось только быстренько пробежать второй этаж, закрыться на крыше и ты в безопасности. Сиди сколько хочешь: кури, думай, мечтай. Этим и привлекала крыша, и манила она тем, что мечтается здесь как-то особенно. Тут как на границе двух миров. Под Аней страшная, таящая в себе извечную немую тьму и холод этажка, а над головой голубое, тепло-музыкальное небо и вечно невозмутимые белые облака караваном плывут по нему.

«К тьме прикоснуться легко — спуститься не сложно, а подняться уже нельзя», — размышляла Аня. «Испачкаться просто, но очиститься невозможно», — продолжала она. Этажка так близка, в ней так легко потеряться, а небо так далеко — и рукой не дотянуться, если не щупать облака в водах пруда, где утки плавают по небу. Не стать Ане птичкой, которая вспорхнет своими крылышками и полетит над землей; не соприкоснется с ней — ее грязью — хотя бы на время. О, как это много! Этого было бы предостаточно!

Сколько угодно можно мечтать о крыльях, а правда — рассуждала она — одна: этажка стала ее домом, а комната спальней. Может поэтому, не смотря на страх, Аню так тянет сюда? Тьма тут живая — Аня знала и никто бы не смог переубедить ее в обратном — лучше всех знающей эти стены. Тьма — это не просто отсутствие света, уверена она, а противоположная ее сущность — не хорошая, не плохая, просто другая. Она могущественна, особенно здесь, но поглотить полностью не в силах, во всяком случае ее — Аню. Сейчас это кажется печальным, а тогда и вовсе как камнем свалился обезнадеживающий ошеломляющий факт. Часто, слишком часто хочется слиться с тьмой, стать столь же неживой, бесчувственной, как эта чернота, как пустота всей ее природы, но все попытки тщетны.

Тьма, поглощая душу пробуждает сердце, от чего только больнее, и боль эта безутешна и неистребима; ее можно только перебить и заглушить другой — физической; к печали — только на время, краткое лишь время. Что-то проснулось тогда в маленьком сердечке Ани и порой дает о себе знать. Но это ничего! Теперь в кармане у нее всегда лежит нож, а рука не заживает — постоянно ноют раны под запекшимся в крови бинтом. Это хорошо! Пусть себе кричат — перебивают тоскливую тишину сердца.

Всякий раз Аня, убегая наверх — на крышу, и запирая за собой дверь на замок, с интересом внимательно оглядывала его. Еще когда она впервые повесила замок на дверь, Аня предполагала, что он не долго продержится — сломают в пару дней и выбросят. В общем, для того Аня и вешала замок — посмотреть, насколько скоро это произойдет. Но самое странное — страшное, — что висел он как тогда, с первого дня, новенький, только купленный, совсем даже не поцарапанный. Никто не пытался сломать его. Это пугало! Порой, она, запирая дверь снаружи и при дневном свете оглядывая замок, старалась найти хоть одну мельчайшую царапину — и не находила. Тогда Аня не раз себе говорила, что на крыше она в этот раз точно последний — не вернется она никогда. Но всякий раз защелкивая замок, Аня клала в карман ключ.

Время подходило к трем. Аня сбросила окурок вниз, положила закупоренный пробкой портвейн в сумку, из бутылки которого — пока сидела — сделала три небольших глотка. После достала телефон и пошла к двери. Замкнув замок с внутренней стороны, она потихоньку пошла вниз, но спустившись на несколько ступенек, остановилась — прислушалась. Ей не показалось — снизу эхом доносились шаги, но с какого этажа, разобрать было трудно, если вообще возможно. Аня замерла и на всякий случай движением пальца погасила телефон. Там был не один человек и ступали они уверенно, целенаправленно, со знанием куда идут.

Тяжело было довериться слуху. После смерти Наумова эти стены отражали шаги только Ани, только ее дыхание и стуки только ее сердца, за исключением пары случаях, когда она брала с собой трусливую Ленку. Но Аня слышит — внизу эхом разносится шорох — и это не игра молчаливой тьмы.

Убывая, через минуту шаги стихли. Мрак перестал колебаться и сделался безмолвным, каким всегда был испокон веков. Только теперь, в его глубинах кто-то есть. Теперь Аня здесь не одна, но хорошо ли это? Страшно, но это шанс, как раз тот шанс, который ждала Аня все это время, каждый день прогуливаясь вокруг этажки, прислушиваясь к ее немой тишине, всматриваясь в пустые окна. Это случай, который нельзя упустить.

Она включила телефон и медленно, осторожно, без малейшего звука спускалась вниз по ступенькам лестницы. Ане показалось, что дыхание ее слишком громкое — раскатом разносится вдоль замерших стен, и тогда она стала вдыхать и выдыхать густой воздух плавно, размерено, как в самые глубокие часы своего сна. Но ее сердечко билось все мятежнее, предчувствуя нечто нехорошее, вместе с тем делая дыхание обрывистым, частым и судорожным. Теперь не только шумное ее дыхание, казалось, сотрясало тишину, но и частые, напористые удары сердца колебали дремлющие стены этого прислушивающегося места, в котором воздух привык к неизменному покою.

При всем предательстве своего тела, Аня старалась держать себя спокойно, контролируя каждое свое движение. Она аккуратно соприкасалась носком поверхности ступеньки и потом только опускала пятку. Делала она все это размерено, тщательно, но довольно ловко и быстро, давно изучив нрав застывшей тишины.

Аня уже добралась до лестничного пролета третьего этажа. Появилось ощущение, что людей здесь и не было, а лишь одинокая тьма начала разговаривать сама с собой; либо те, кто были здесь с несколько минут назад, слились с мраком — поглощены вместе с их сердцами. Но если так, то это были не люди.