Все лестницы ведут вниз

Отсюда можно наблюдать за происходящим, но она не могла. Все уплывало; сознание терялось в незримых водах, отягощающих ее всю разом. Становилось все страшнее. И сердечко ее с каждым ударом билось все ожесточеннее, все отчаяние и, казалось, что не выдержит своего же напора — сейчас разорвется и Искорка потухнет навсегда. Но пока еще ему хватало сил; и продолжало оно свирепо пробиваться через грудь несмотря на уговоры, мольбы Ани остановится.

— Тебе плохо? — спросил оживший мелкий. Ане показалось, что он один проявил к ней доброжелательный интерес и поинтересовался без всякой потаенной мысли. Чем дальше, тем хуже. Зря!

Не сейчас, ни после Аня так и не сможет вспомнить, сказала она «нет» вслух, или только про себя. Все смешалось — грани поплыли. На всякий случай Аня повторяла «нет» снова и снова, уверенная, что хоть один раз она точно произнесет слово вслух. Повторяла она, пока ее не оборвал далекий голос с самой поверхности невидимых вод, на глубину которых она стремительно погружалась.

— Ну теперь можно и побеседовать! Так как, говоришь, тебя зовут?

3

Хватаясь за пары испаряющейся воли, собирая рассыпающиеся осколки внимание, Аня делала попытки вынырнуть их под волн, которые одна за другой накрывали ее с головой, погружая все глубже и водоворотом стремительно унося на темное дно. Но с каждым вдохом Аня делалась все прозрачнее, растворяемая течением становилась все слабее и беспомощнее.

Страх — подобен бесконечно малой точке, в ужасе неизвестности себя сделавшей рывок, чтобы расширится. Она — от природы холодная, пустая и темная, решившая познать себя разворачиваясь во времени, но лишь ужаснулась самой же себе — своей безграничной пустотой, — осознанием своей пустоты, в который лишь мельчайшие, такие же пустые частички уносятся куда-то вдаль. Хочется не видеть, не ощущать этого кошмара; вернуть все обратно, сомкнуться в себе — в точку, которая трусливо не решилась на рывок, но уже поздно. Один только шаг определил раз и на всегда, и только чудо поможет вернуться ей — сомкнуться точке в себе. Теперь она знает, как знает и Аня, что есть страх не имеющий своего предела — он расширяется как холодная точка, как пустая вселенная в бесконечную даль. Страх растет, ширится и углубляется. Надо найти ему предел — грань должна, обязана существовать. И Аня чувствует ее — граница. Страх невыносим, он сводит с ума, но зато Аня нащупана грань — страх не поползет дальше, — уже хорошо. Но грань, извиваясь, выскальзывает из рук, уносится набирая скорость; грани нет предела, страх может ширится бесконечно, пока не произойдет чудо. Чудо! Вселенная и не знала о нем до первого безумца, появившегося на бессмысленно уносящейся вдаль пустой частицы среди родственной ей безграничной пустоты.

И сердце потеряло пределы — носится в груди, бьется, разбивается о ребра — хочет убить себя, лишь бы не смотреть в эту пустующую бездну бессмысленного существования. Но страх все рос, возвышался, вопил от самого себя, как разорвано-разрывающаяся точка в кошмаре стонет познавая себя.

Это животный страх, проникший в каждую пору тела и сдавливающий горло небытием. Безумный страх, замораживающий кровоток души в отсутствии смысла. Инфернальный страх, сворачивающий и выворачивающий на изнанку гордый рассудок.

Если бы Аня могла издать хоть звук из скованого страхом горла, он превратился бы в нескончаемый истошный крик ужаса. И вопила бы она до тех пор, пока легкие не сжались в комок, а кровь бесцельно не носилась бы по венам без единой капли кислорода. Но именно кричать и хотелось — нечеловеческим воплем высвободить этот засевший в ней кошмар, всю ее вобравший, поглотивший в мрачных, тревожных объятьях пустоты.

Аня забылась. Ее рассудок, высвободившись улетел куда-то в черную даль, где ничего нет, ничего не было и никогда не будет. Это бездна, которая не имеет границ, а Аня, словно крошечная частичка в бесконечности, с невероятной скоростью летит в пустом пространстве — одна, совсем одинокая, оставленная всем миром, который и сам потерялся.

Она последняя частичка когда-то существовавшего мира — будущего мира. Аня теперь не Аня, она — боль мира, минувшего и грядущего. Боль прошлого и будущего. И ляжет она в основу творимого, как тысячи раз до того; ляжет как досадное попущение, без которого не быть ничему. И никто не спросил Аню. Ее просто сотворили. Хочется кричать — еще сильнее, громче, но она не может. Она лишь немая частичка, которая ляжет в основу мироздания и безлично разольется по нему всем своим существом; всей своей болью и страданием.

Угасло все — ожидает. Мир еще не создан, но мысль выпущена на волю. Она принуждена развиваться, выживать и бороться. Мысль должна закончить саму себя, и только тогда боль будет отделена от мира; брошена будет в палящее озеро за его пределами.

Темно. Лишь слабо виднеется высокий черный прямоугольник, почти незаметный, чуть более темный, чем стены вокруг. «Ты пришел зря. Нет спасения»

Аня стоит. Вдали, справа, на полу догорает свеча. Слышен взмах огромных крыльев. В спину ударяет сильный ветер, волосы поднимаются, развеваются. Дыхание чуть сперло.

Взмах. Ветер в спину. Волосы приподнялись — заиграли.

Страшно. Ничего не видно. Только догорающая свеча на полу. Вот-вот и потухнет.

Взмах. Ветер. Волосы. Оглянуться страшно. Аню трясет — она боится. Обернуться невозможно; позади он — черный ангел. Он вышел из стены и теперь пытается взлететь. Если он заметит Аню — схватит и больше не выпустит из комнаты. И на веки она останется здесь; и будут они оба молчать, прислушиваясь к тишине и рассматривая мрак.

Взмах. Ветер. Волосы взлетели. Стало холодно. Становится жутко холодно. Через пятки холод пробирается в спину и затылок; проникает в кости и спинной мозг.

Аня чувствует — на шее что-то жмет; шершавое сдавливает ее нежную кожу. Она догадывается что; она знает что это. Сердечко забилось как сумасшедшее — сейчас разорвется от напряжения. Плечи и грудь запрыгали в неровном, прерывистом от страха дыхании. Руки ухватились за шею. Веревка плотно сдавила. Аня постаралась посмотреть под ноги, но голова не опускается.

— Нет-нет-нет! — жалобно застонала Аня. — Не-ет, — затянула она, и горячие слезы потекли по ее холодным щекам. — Прошу-у, не надо. Пожалуйста-а, — умоляла она.

Взмах. В спину ветер. Волосы поднялись.

— Нет-нет. Прошу-у. Ну не на-адо-о.

В свете фитилька показались ноги, медленно вышедшие из мрака. Рука дотянулась до свечи — подняла ее. Аня увидела бледное лицо Наумова — белого, будто поднявшего из могилы.

— Олег! — завопила Аня. — Олег! Выпусти меня! Сейчас же, — плакала она. — Помоги-и, — затянула. — Я не хочу!

Взмах. Ветер в спину. Волосы зашевелились.

Наумов приставил к губам длинный указательный палец. Тусклые, провалившиеся глаза расширились. Его лицо было тощее, со впадинами место щек.

— Тссс! Ты мешаешь ему.

— Олег! Олег! Не смешно, — плакала Аня. Ее голос уже надрывался и переходил в хрипоту. — Помоги, — умоляла она. — Помоги же ты! — тут же перешла в гнев.

Взмах. Ветер. Волосы заиграли.

— Пусть сначала взлетит, — размерено, выговаривая каждой слог, шепотом сказал Наумов и поднес свечу ко рту.

— Нет! Нет! Не смей! Оставь свечу! Поставь обратно! Урод! — вопила Аня.

Огонь погас. Тьма пожрала фитиль. Взмах крыльев. Холодный ветер в спину. Волосы взлетели — зашевелились. Лицо обдало холодом. Ничего не оставалось, как кричать. Кричать как можно сильнее. Может крик страха, животного ужаса, обрушит эти стены. Пусть улетает; пусть скорее улетает!