Все они почему-то умирали

– Объячев, конечно, знал. Маргарита? Нет, она не знала. Она вообще не догадывалась, что этот миллион существует. Объячев, как я понимаю, готовил его для другой жизни, с другим человеком...

– С Катей?

– Точно.

– А Вохмянина знала о миллионе?

– Догадывалась.

– Он, наверное, сам ей сказал? – спросил Пафнутьев.

– Нет, прямо он никому не говорил. Намекнул, чтоб не беспокоилась о будущей их жизни... Это было.

– Значит, он не собирался жить с Маргаритой?

– Да он с ней и не жил. Разве что не прогонял. Выпивкой обеспечивал... Пьешь? Пей. Я вот подумал, если бы мне удалось положить этот миллион в какой-нибудь зарубежный банк процентов на пять, на восемь... Есть такие банки. Я бы каждый год только процентами получал пятьдесят, восемьдесят тысяч долларов, не трогая миллиона. Представляете? Прихожу в банк, подхожу к кассе, мне, пожалуйста, отсчитайте... А они спрашивают – вам какими? Крупными или мелкими? – в глазах у Вулыха светится почти детский восторг перед той картинкой, которую он сам нарисовал. – А трехэтажная вилла в Испании на берегу моря стоит не больше ста тысяч. Есть подешевле, но мне понравилась та, что за сто тысяч – в журнале фотографию видел. С бассейном, морской водой, внутренним двориком, а в доме – широкая деревянная лестница из темного дерева, арочные проходы... И, главное, все стены белые... Без этих отвратных обоев... Белые стены и отделка из темного дерева... Красиво, да?

– Я бы не отказался, – повторил Пафнутьев. – Если Катя знала, что есть деньги, она должна была их искать... Мне так кажется.

– Искала, – усмехнулся Вулых.

– Не нашла?

– Это было невозможно. Баба – дура. Не там искала, не так искала, не тот подход. Придуривалась! То ей, видите ли, веник нужен, то совок, какие-то реечки-планочки... А сама шастает, шастает... Мне бы этот миллион оставить на месте, – глаза Вулыха, кажется, сошлись от сосредоточенности на переносице, губы тоже сжались, и весь он как бы окаменел от напряжения. – Да, это было бы лучше всего. И Петришко не догадывался.

– А как же ты узнал?

– Умный потому что, – усмехнулся Вулых.

– Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?

– Могу, – Вулых чуть шевельнул плечами. – Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.

– Как ты думаешь, кому дом достанется?

– Екатерине, кому же еще, – ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.

– Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?

– Нет, – Вулых покачал головой. – Сын не потянет.

– Значит, и миллион ей?

– Вот на миллион сын может замахнуться... Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было... Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов, – Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы ни спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов. Который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.

Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом – бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И, отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны – она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просевали песок – в попытке обнаружить злосчастное колечко.

Не нашли.

До сих пор.

И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просевать песок, пройдя за ночь около ста метров.

Нечто похожее может, наверно, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.

– Как умер Петришко? – неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.

– Да ну, умер! – с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. – Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.

– Споткнулся? – участливо спросил Пафнутьев.

– Опрокинулся.

– Сам?

– Получилось так, что я помог... Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники... Брат жены двоюродного брата... Приблизительно так.

– Он знал, что ты деньги нашел?

– Пришлось сказать.

– Поделиться он не предлагал?

– Как не предлагал? – удивленно спросил Вулых. – Настаивал. Очень твердо настаивал.

– Хоть сотню ты ему предложил?

– Двести пятьдесят тысяч.

– А он?

– Только половину требовал. И не меньше.

– Он требовал половину?

– Да.

– И между вами началось выяснение отношений?

– Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку... Он споткнулся, а я – нет.

– Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев.

– Конечно, знали.

– И молчали?

– Не наше это дело... Пусть господа сами разбираются.

– Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? – спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.

– А! – Вулых махнул рукой. – Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю – в одном месте штукатурка... Не того качества. Решил поправить.

– Поправил?

– Как видите. Я вот все думаю – надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться... Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?

– Я бы не устоял, – честно признался Пафнутьев.

– Оплошал я тогда, – с болью простонал Вулых. – И далеко бы уже был, ох далеко.

– Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.

– Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит... Что делает на моем месте нормальный человек?