Встречи на Сретенке
Шрифт:
– Все и проще и сложнее, Витя, - сказал Володька.
– Выдумываете вы сложности, - проворчал он.
– Ну вас к черту!
– Он уселся, положив ногу на ногу, показывая, что умывает руки.
– Разбирайтесь сами.
Тоня принесла чайник и стала накрывать на стол. За чаем шел вялый разговор ни о чем. Виктор выпил чашку и поднялся, объяснил, что нужно к кому-то зайти. После его ухода Володька сказал:
– Как ты все разложила по полочкам...
Тоня вскинула на него глаза и быстро проговорила:
– Я очень долго думала. И вот...
– Это и видно...
– протянул
– Ты уходишь?
– В ее глазах что-то мелькнуло, то ли испуг, то ли боль, но удерживать его не стала, только сжала губы и немного побледнела.
Володька посмотрел на нее и двинулся к выходу. Она пошла за ним. В коридоре они остановились.
– Но разве не так? Разве я не права?
– как-то торопливо спросила она.
– Все, наверно, так, Тоня... Ну, пока...
Выйдя, он поглядел на Тонин дом, на Пироговку и мысленно попрощался и с этим серым домом, и с этой улицей. Боли не было. Было лишь очень и очень грустно. Ушел в прошлое небольшой, но очень яркий кусочек его жизни. И будет ли еще такое, неизвестно. Наверно, нет...
На Колхозной Володька увидел Деева и его даму. Они, по-видимому, прощались. Володька хотел пройти мимо, но Деев заметил его, окликнул.
– Володичка, миленький, не могу сегодня к тебе. Ты отдай деньги, я же платила, а у нас "гамбургский счет", и я пойду, - услышал Володька, подойдя к ним.
– Да отдам завтра. Знаешь же, нарочно с собой не беру.
– Ну хорошо, Володичка, я побежала. Не забудь, завтра.
– Ладно, - махнул рукой Деев, повернулся к Володьке.
– Новость знаешь? Тальянцева вроде из армии поперли... Второй день в баре сидит и ни слова ни с кем. Меня словно не видит. Теперь покрутится...
– Ты словно злорадствуешь?
– оборвал Володька.
– Да нет, что ты? Вообще-то, знаешь, хорошие люди так быстро в начальники не выбиваются. Кстати, о Левке мне один лейтенант-сапер в госпитале рассказывал, в училище с ним был. Левку отделенным назначили, так знаешь, ребята ему темную устроили после окончания. Значит, хорош был отделенный!
– Во всех ты, Вовка, недостатки ищешь... Со школы, причем, у тебя это, сухо сказал Володька.
– А я неудачник, Володька. С рылом мне не повезло, сами "кобылой" прозвали, с отцом тоже, в войну не везло. Пустяковое ранение вот чем обернулось.
– С институтом зато повезло.
– Нет уж, дудки! Тут не везение было, а упорство. Ты перед экзаменами девками занят был, с Сергеем ночами ходил, философствовал, а я вкалывал.
– Какими девками?
– удивился Володька.
– Если я чего добьюсь, то тоже работой ломовой... Начну заниматься, Томку эту побоку. Сейчас за войну догуливаю. Да и не было у меня женщин, она первая.
– Ладно. Зайду я, пожалуй, к Тальянцеву, - сказал Володька.
– Соболезнование выразить? Пошлет он тебя! Ему теперь без адъютантов да ординарцев несладко.
– Все равно надо зайти.
Дойдя до переулка, где жил Тальянцев, Володька заколебался - может, действительно не стоит, может, и верно, пошлет его Левка? Но возможно и другое - нужна ему сейчас какая-то поддержка. И он завернул в переулок.
Открыла незнакомая женщина с растерянным, помятым лицом.
–
Мне Леву, - сказал он.– Его нет. А вы кто?
– спросила она.
– Школьный товарищ...
– А, школьный... Не знаете, наверно, ничего?
– Слыхал, что уволили его из армии.
– Да... А из-за чего, знаете?
– Нет.
– Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой... все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ним... Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, - добавила она с болью и злобой.
Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел - обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько.
И верно, не успел Володька зайти в комнату и поздороваться, как Надюха вытащила из буфета пиво и закуску.
– Не побрезгуешь? Садись тогда...
– сказала вяло и как-то без выражения. Неужто занятый такой стал, что и зайти не можешь? Ведь в институте еще не начал заниматься.
– Не начал, но читаю, кое-что вспомнить надо.
– Он и вправду стал много читать.
– Понимаю. Без интереса тебе ко мне хаживать, о чем с заводской бабой говорить?
– Что ты, Надюха? Я тебе за многое благодарен. Я почти ни с кем сейчас не встречаюсь. Надо как-то собраться перед институтом.
– Помолчав немного, спросил: - Пишет Гошка-то мой?
– Пишет, - равнодушно сказала она.
– Да что толку? Боюсь, он своих дружков там встретит и по новой пойдет. Не пойму я этого суда - за такую пустяковину, а человек опять по кривой может. Я на него надежд не возлагаю, видать, отрезанный он ломоть... Тоскливо мне, лейтенантик, жить... Тоскливо...
Пива Володьке не хотелось, но и обидеть Надюху было нельзя, пригубил немного. Она же, выпив, уставилась глазами в одну точку и затянула какую-то тягучую песню, которую вошедший Егорыч начал подтягивать.
Володька сидел, подперев рукой голову... Старинные русские песни возвращали его всегда в долгие эшелонные дороги, где пели их солдаты заунывными голосами, выхлестывая из души предсмертную тоску, сжимавшую горло, как в те страшные минуты перед атакой, когда нету уже пути назад, а впереди малюсенький отрезок жизни, длиной всего-то в поле, расстилающееся перед ним. Сколько же лет будет томить это? Сколько еще просыпаться ему в холодном поту после военных снов?
– Хватит, ребятки, - не выдержал наконец он.
– Такую тоску нагнали.
– А ты без тоски прожить хочешь?
– усмехнулась Надюха.
– Нет, лейтенантик, нам с Егорычем радоваться неотчего. Вот и облегчаем душу... Ладно, кончим. Верно, дядя Коля? А то как бы Володька у нас от тоски не помер. Давай веселую!
Егорыч веселую не захотел, поговорим лучше. Но разговор что-то не пошел, и Володька, посидев еще недолго, стал прощаться. Как ни отказывался он, но всучила ему Надюха пол буханки хлеба и банку консервов.
– Не ломайся, лейтенантик. От чистого сердца я, да и не обедняла пока хлебушком, небось не хватает...