Выдумщик

– …Может быть, я тут посплю? – пробормотал я.

– Это исключено. Библиотека – объект культуры. Здесь запрещено спать.

– А как же эти люди, которые тут…

– Во-первых, они здесь работают! – отчеканила. – Во-вторых, они присутствовали на мероприятии.

– Тут даже вокзала нет. Видел только скамейку на платформе…

– Не интересовалась! – надменно произнесла. Не такого уровня она человек, чтобы ночевать на скамейках. Ее, может быть, скоро даже повысят – слышал.

– Ну тогда я свободен.

– Нет!

Опять – «нет»? Все нет да нет. Что это за место?

– Сейчас придет Валерий Семеныч, он вас проведет.

– Куда?

– Понятия не имею!

Точно повысят ее! Таких всегда повышают.

– Валерий Семеныч экскурсовод?.. Или – книголюб?

Рисовалось два варианта.

– Он крановщик! – проговорила она. – И немного краевед.

И, видимо, алкоголик. Ну что ж. Хорошо. Надеюсь, экскаватор у него шагающий?

Сивушный запах раньше его вошел. Я мог бы вдохнуть – и вырубиться. Нельзя! Культурная программа. Надеюсь – с крана не сбросит меня.

– Спасибо вам! – это она душевно произнесла. – И хорошего вечера.

– Ну что, заждалась, красавица моя? – а это уже он сам… Соответствует. Нос спившегося орла. Маленькие глазки… Возможно, были когда-то огромными. Но очень давно. – Ну, куда? – глянул он весело.

«Что значит, куда? – внутренне удивился я – Откуда пришел».

Но сказал:

– Как скажете.

– Тогда в музей! – уверенно произнес он. Но я же еще ничего не сказал. – Наш Эрмитаж.

– Ну что же. Сравним! – ответил я скромно.

«Музей»! Старый двухэтажный барак. Рядом со словом «Музей» торчала стрелка вверх. Поднялись по деревянной, глухой, затхлой лестнице. Второй этаж явно перепланирован. В центре большой зал.

В нишах – обстановка домов. Крестьянина. Семьи рыбаков. Что удивительно – и запахи сохранились.

Седые редкие патлы, отчаянно-веселые глазки, лицо в красных прожилках. Понятно. Но причина его веселости явно не только в прожилках и сопутствующем запахе – человек такой!

– Ну – как вам наш музей?

– О! – я поднял палец. С приятным человеком приятно и говорить.

– С сынами набрали все, по брошенным деревням.

Пошли по кругу – от центрального зала отходили каморки: горница помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.

На стене – большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фьордами берег Норвегии.

– Ходили в Норвегию, на Грумант, Шпицберген теперь. Били морского зверя, китов. Присказка была: «Онега – та же Норвега!»

Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.

Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей бурной колхозной жизни – сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники! И главное – сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, – обветренные, с грубой кожей, с печатью суровой жизни, тяжелого труда… И все исчезло почти без следа.

– Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это… – он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение… наверное, предупреждали – с гостем быть осмотрительней.

– Ну, спасибо вам, – сказал я, пройдя музей.

– Так чё спасибо-т? Чё ты видал?

Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека – наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему – не так.

– Так поехали-т ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?

– Но вам, наверное… – я все еще не верил в такое, отвык.

– Так поехали-т! На дачу мою!

Мы вышли на угол. Наверное, самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус – с трудного военного детства не видел таких: с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали из тех лет! Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда – только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями – радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.

– А вот это памятник Егорову, нашему земляку – контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!

Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире – прямо рядом с ним брошены доски, ржавые агрегаты. Орлиному взору дважды героя открывается неприглядная даль: болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота – то ли сарай, то ли цех, ныне безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

– Наш целлюлозно-бумажный комбинат! Предприятие оборонного значения! Где целлюлоза – там сам понимаешь что! Порох! – гордо сказал.

Мы проехали огромный черный куб.

– А это памятник Горбачеву, – произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

– …Абстрактный, что ли? – не вынеся томительной паузы, ляпнул я.

Прием сработал. Любимая его ситуация: бестолковый гость – и искушенный экскурсовод!

– Очень даже конкретный. Строили куб для сверхчистой перегонки. Горбачев остановил… Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и «Утро России». Стекломой еще употреблять можно. «Утро России», увы, за чертой.

Дорога стала холмистой.

– А это у нас называется «Верблюжьи горбы», – со смаком продолжил он. – Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.

Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.

Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат – желтые ноздреватые дюны вдоль дороги непонятного (для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.

– А это… – наконец, произнес он. – Лингнин. Отходы от перегонки. Как удобренье идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли – теперь заартачились. С Кубой переговоры ведем!.. Ну – подъезжаем уже.

Комбинат кончился, пошли березки, правда, все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, было бы пусто. Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом встал, и правильно сделал – дальше был обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха – скорей, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.