Высшая мера

— Что касается меня…

— Это к тебе, — сказала Ксана и протянула Мерцу визитную карточку.

— Простите, ко мне по делу. — Мерц встал и протянул Печерскому руку. — Позвоните мне сюда или в

четверг на службу.

— Обязательно. Имею честь кланяться.

Печерский взял руку Ксаны, и она почувствовала, как дрогнула его холодноватая, длинная рука. Она

подняла голову и увидела глаза Печерского пустые, прозрачные, стеклянные глаза, обращенные к двери из

коридора. Это был испуг и отчаянье. На пороге стоял очень высокий, худой, лысый до того, что трудно было

рассмотреть где лицо переходит в лысину, человек. Человек держал в руках шляпу и желтые перчатки и смотрел

мимо Ксаны и Печерского в сторону Мерца.

— I beg- your pardon, — сказал Мерц.

— Я свободно говорю по-русски, — правильно, но с сильным акцентом, сказал Клемм. Мерц открыл

дверь и они прошли в кабинет. Ксана взглянула на Печерского. Он был мертвенно бледен и смотрел в дверь,

куда ушли Мерц и Клемм.

— Что с вами? — спросила Ксана.

— Не извольте беспокоиться. Имею честь… — задыхаясь ответил Печерский и вышел.

XII

Печерский и Александров сговорились встретиться у почтамта в девять часов вечера. Печерский опоздал,

Александров собрался уходить. Был десятый час, когда Печерский вдруг появился на противоположном

тротуаре. Александров холодно поздоровался и сказал:

— Я думал, вы обманули.

— Кто обманул? — спросил не расслышав Печерский. Видите ли, у меня дела. — Он замолчал и

внимательно смотрел на Александрова.

— Пойдем на бульвар.

— Нет, — сказал Печерский, — если угодно, поедем ко мне.

— Поедем. Вы живете в гостинице?

— Нет. Довольно далеко.

В трамвае оба молчали и изредка смотрели друг на друга: Александров рассеянно и равнодушно,

Печерский настороженно и как бы с любопытством.

— Вот что, — вдруг сказал он, — почему вы так одеваетесь? Лучше не выделяться. У вас вид явного

эмигранта, мастера с Бианкура. Надо проще.

— Чего же проще? — Александров хлопнул себя по бархатной блузе и штанам. — Вот весь гардероб. Что

поделываете? Как живете? — равнодушно, явно из приличия, спросил он. Печерский неопределенно

усмехнулся. Левая щека задрожала и глаз странно подмигнул.

— Я всегда думал, — продолжал Александров, — что вы, простите меня, умнее, чем кажетесь на первый

взгляд. И тогда, в ночном бистро с Мамоновым, я был уверен, что вы…

— Нельзя ли потом, — сквозь зубы сказал Печерский и оглянулся. На площадке, рядом с ними стояла

девушка в красном платочке и паренек с непонятным значком в петлице пиджака.

— Как угодно.

Трамвай бежал по узким сереньким улицам окраины. Александров никогда здесь не бывал и с

любопытством рассматривал серенькие деревянные дома, пустыри, заборы, мост окружной дороги, повисший

над улицей.

— Далеко забрались. Трудно здесь с квартирами.

— Далеко. А вы?

— Я еще дальше. Три часа от Москвы.

Они сошли на конечной станции и затем долго шли по мощеным крупным булыжником переулкам, мимо

редких чайных с синими вывесками, мимо одиноких ларьков. Дальше была красная кирпичная стена

монастырского кладбища, затем почерневшие от дождей и времени срубы деревянных домов. Уже была ночь и

мрак, когда они вошли во двор каменного дровяного склада, нашли калитку в заборе и пошли дворами и

лабиринтом деревянных домов.

Одинокий фонарь мерцал далеко за забором, как светляк. Наконец, в конце двора, открылась косая,

открытая настежь дверь, деревянная узкая лестница флигеля с мезонином. Хуже всего выглядел коридор,

освещенный одной закопченной керосиновой лампой. В коридоре, за занавеской, на полу спали двое или трое и

странно было, как они могли здесь спать. В этом деревянном доме, в углах и щелях, день и ночь люди ругались

и пели и плясали и высохшее дерево отражало и усиливало каждый голос и звук. Александров с изумлением

посмотрел на Печерского. Печерский открыл узенькую дверцу в фанерной стенке, и они оказались как бы в

ящике в полторы квадратных сажени. Здесь было одно окно с картонным щитом вместо двух стекол. Мутный

свет скупо падал из коридора. Печерский зажег спичку, нашел керосиновую лампу и лампа наконец осветила

деревянные выщербленные доски стола, на столе — начатую бутылку коньяку и стакан, табурет и полотняную,

раздвижную кровать. Фанерная, тонкая, как картон, стена, дрожала от песен и криков. За стеной играли в карты.

Пение и гитара затихали по-видимому тогда, когда всех увлекала карточная игра.

— Алеша возьми полтоном ниже! — как в бочку гудел мужской, пропитой голос и такой же хриплый и

пропитой женский голос вторил: “Дуська, сдавать. Сдавай, зануда…”

— Как вы можете здесь жить? — спросил Александров.

Печерский подвинул гостю табурет и присел на кровать.

— Приходится. А вы как живете?

— Под Москвой. Два часа сорок минут езды. Вот только не знаю, как теперь выберусь. Последний поезд

в одиннадцать, а завтра в восемь надо быть в городе.

— Полагаю, что вы заночуете у меня. Хотя, сами видите…

— Спасибо. Так всю ночь и будет?

— Так. К утру, пожалуй, передерутся.

— Неужели нельзя устроиться получше? — внезапно раздражаясь спросил Александров.

— В моем положении нельзя. Здесь люди, в случае чего, подходящие.

— В случае чего?..

— Хотите коньяку? — предложил Печерский; Александров молча отказался и тогда Печерский налил

себе чашку, вынул из кармана яблоко, выпил до дна коньяк и закусил яблоком.

— Наивный вы человек, — сказал он, — чудак человек. За мной же слежка.

— А… — еще не догадываясь протянул Александров, — и давно?

— Не особенно. С неделю. Помните, мы с вами встретились на Цветном? С того дня.

— Именно с того дня?

— Именно с того дня.

— Вы как будто этим хотите сказать…

— Ничего не хочу. Плохой коньяк в Сесесерии. Нельзя сравнить с французским. Помните?..