Высшая мера

ним только потому, что вам не дали хода, не сделали министром при временном правительстве. На кой чорт вам

с ними работать! Вы могли бы устроиться у англичан или у немцев. Ведь правда?

Печерский удивился. Мерц ответил печально и как бы с усмешкой:

— Попробуйте меня понять, вы, тонкий психолог. Я знаю, я верю в то, что через десять лет на болоте, где

жили одни кулики и болотная нечисть, будут грузиться тысячетонные пароходы. Сто фабрик будут работать на

даровом, белом угле. На сотни верст вокруг вместо трехлинейных коптилок будет электрический свет и люди

будут жить чище, умнее и лучше. В этом есть доля моего труда, труда инженера Мерца. Кости мои истлеют,

пепел развеется, но этого вы у меня не отнимите ни сегодня, ни через сто лет. — Он мельком взглянул на

Печерского. — Что вы; в этом понимаете. — И с отвращением и усталостью спросил: — Хорошо, что вам от

меня нужно?

Эту усталость Печерский принял за покорность и глубоко вздохнул. Это был легкий вздох радости и

удовлетворения. Он прошелся мимо Мерца по комнате. Движенья Печерского стали легкими, быстрыми и

уверенными, как в ту ночь, когда перед ним сидел Александров. И он заговорил твердо и решительно:

— Вы сдаете дела через неделю. Еще неделю вы хозяин строительства. Закладка станции в среду?

— Да.

— Вы едете на место закладки на авто-дрезинах?

— Да.

— Три автодрезины, не правда ли? На второй дрезине поедут члены правительства?

— Да,

— Я должен ехать на второй дрезине. Шофером или помощником шофера. Вы это сделаете.

“Зачем это нужно”, подумал Мерц и вдруг понял и отшатнулся.

— Вы сумасшедший! Сумасшедший, — повторил он и, точно защищаясь, поднял руки к глазам.

XV

Комната, в которой жил Митин, совершенно походила на десять и двадцать, и сто комнат в этом новом,

недавно заселенном, доме. Ниже этажом, как раз под комнатой Митина, был кабинет Мерца, и когда Митин

слишком долго ходил у себя из угла в угол, Мерц сердился и звонил Митину по телефону. В этой низенькой,

недавно выбеленной, похожей на больничную палату комнате, Митин жил пятый месяц. На стену он повесил

ковер — подарок бухарского назира, шашку в серебре и Кольт. Над низкой, покрытой шотландским пледом

тахтой, висела фотография — четыре всадника, крайний справа, чернобородый в папахе был Митин. Треть

комнаты занимал деревянный, грубо сколоченный стол. На столе — английские справочники и словари,

чертежи и папки. В комнате, в середине и по углам, стояли пять разных стульев, у стены — два английских

кожаных чемодана (Митин любил хорошие дорожные вещи) и почему-то красного дерева, резной, тяжелый

шкаф.

— Садитесь, — сказал Митин Ксане. — Что же вы ему написали?

— Ну, все, что пишут в таких случаях: “Жить вместе нельзя… Нельзя и не нужно… Уезжаю в Ленинград,

и не вернусь. Не могу лгать…”.

— Здорово. Здорово…

— А вы, собственно, чего беспокоитесь?..

— Я не беспокоюсь. Для меня это решенный вопрос. Неподходящие мы люди, совсем разные люди.

Митин прошелся два раза по комнате, должно быть вспомнил про Мерца и остановился:

— Вы подумайте — я из слесарских учеников, из ремесленного училища… Я понимаю, встречаются

люди и все для обоих ясно — любовь, брак, жизнь вместе, об руку. Не на том у нас строилось, не для этого мы

сошлись… Вот ничего и не вышло.

— А, по-моему, вышло, — сказала Ксана. — Помните летом в Покровском, в дождь? Деревянная дачка,

пахло сосновой смолой и по крыше стучал дождь.

Она посмотрела в окно. И теперь была ночь и шел дождь. За окном была улица, цепочка газовых фонарей

и мокрые булыжники мостовой

— Я не отрицаю, я не монах, ханжить и лицемерить не желаю — вспомнить, конечно, приятно. Но, с

другой стороны, распускать себя в таком деле нельзя. Ладно. Стало быть, вы твердо решили?

— Уезжаю. Все равно между мною и Мерцем — стена… Если хотите, он отомстил за себя. Ни в ком я не

найду такую мягкость, ясность, заботу и, какую-то отеческую нежность. Вы мне этого не дадите.

— Я вам и не предлагаю, я вам прямо сказал, что было то прошло и жалеть, и каяться не в чем.

Разошлись, и никто не в обиде.

Голос Митина смягчился и дрогнул. Он подошел к Ксане, взял ее за руки и сел рядом.

— Обидел я тебя чем-нибудь?

— Нет.

— Можем мы жить вместе, как по-твоему?

— Нет.

— А почему?

— У вас своя жизнь, у меня — своя. Какой смысл?

— Именно смысл и цель. Смысл — вот главное. Зачем вам бросать Мерца? Какой смысл?

— Не могу.

— Не можешь. Стало быть если спать с ним не можешь, то крышка, вообще делать нечего. Что ж он по

вашему не понимает, что вы ему не жена? Не жена, а может быть ближе жены.

— Не могу лгать.

Митин ахнул, хлопнул себя по коленям и встал.

— Ну, кому нужно, кому сейчас нужно нытье, копания и исповеди. Вокруг толки и сплетни. Человек и

так на стену лезет, а тут еще вы с трагедиями. Что вы, его совсем доканать хотите? Этак он совсем работать не

станет.

— Работать, — вскрикнула Ксана, — вот… Работать… Главное, работничка не потерять. Вот, вы все

такие!..

— И правильно. А что в этом плохого? У меня забота сохранить Мерца, а у вас какая забота? Доконать

трагедиями и исповедями задним числом. Кто же прав?

— Ах, не знаю, не понимаю… Какая мука, — сказала Ксана, отвернулась и заплакала.

XVI

— Ну, вы решили?

Мерц не ответил. Он сидел в своем кресле, съежившись, обхватив руками колени, рассеянный и далекий

всему о чем говорил Печерский.

— Вы должны ответить.

Мерц пошевелился и слабо махнул рукой:\

— Уходите.

— Подумайте… Вас выгнали, опозорили, наплевали в лицо… — задыхаясь прошептал Печерский.

— Не повторяйтесь. Уходите.

— Вам этого мало. Хорошо. Поговорим о товарище Митине и вашей жене. — Печерский наклонился к