Высшая мера

— Может быть у тебя нет денег?

Витович отнял руку.

— Я пойду танцовать, — сказала она и встала. Красивый солдат пошел ей навстречу.

— Возьми ее, — сказал, как бы про себя Мишель, — должно быть она очень хороша.

Опять потух свет. Сверху с потолка спустили граненый зеркальный шар. Прожектора с двух сторон

ударили в шар и отраженные лучи разбрызгались по потолку и по стенам и солнечные зайчики поплыли в

воздухе по людям и предметам, как радужные мыльные пузыри.

— Подлая жизнь, — задумчиво сказал Витович. Он искал в этой полутемноте африканку и не находил. —

Подлая и продажная жизнь. Я говорю тебе, что это хорошая женщина. Я вижу. Не смейся. Ей двадцать лет, не

больше двадцати. Каким ветром занесло ее сюда? Жестокий и злой ветер. Через пять лет она будет старухой.

Подлая жизнь…

— Так говорят глупцы и неудачники. Я доволен жизнью.

Мишель улыбался. Его красные пухлые губы двигались в темноте, как набухшие пиявки. Радужные

зайчики на стенах и потолке на миг остановились и потухли. Горячая рука легла на плечо Витовича. Он

чувствовал ее жар сквозь сукно пиджака.

— Пойдем.

— Надо, чтобы ты пошел с ней, она потеряла время.

Витович посмотрел на Мишеля, потом на женщину.

— Ты потеряла время?

Они встали из-за стола. Ниеса придвинулась к Витовичу.

— Я не возьму денег. Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Пусть он уходит. А ты пойдешь со мной.

Они поднялись по лестнице и вышли на улицу. Двое полицейских стояли у выхода, как кариатиды.

Витович и Ниеса прошли, задевая твердые края их клеенчатых плащей. Сзади шел Мишель и слушал, как

шептались двое впереди.

— Сегодня невозможно.

— Слушай, — говорила она, — я не могу много сказать. но я понимаю много. Я хочу быть с тобой долго,

день и ночь, много дней и ночей. Я хожу ночью по городу, потому что не могу быть одна. Мне страшно.

Она наклоняется к нему и прижимает жесткие, черные, как тушь брови к его бровям и губы к его губам.

Он чувствует жар, поглощающую упругость ее груди, силу и вместе с тем изнеможение и нежность самой

прекрасной женщины, которую он встретил на земле.

II

Несколько узких и грязных улиц у вокзала Сен-Лазар названы в честь европейских столиц и похожи друг

на друга, как похожи отели и кафе на этих улицах. Нет никакой разницы между отелем “Шик” и отелем “Луна”,

и нет разницы между “рю де Виен” и “рю Будапест”.

Несколько маленьких, грязных отелей образуют “рю Будапест”. По деревянной скрипучей лестнице отеля

“Луна” поднимаются на третий этаж. Шесть дверей выходят в темный и узкий, похожий на продолговатый

ящик, коридор. Шесть дверей с номером, нарисованным масляной краской на каждой двери. В номере 26 между

двумя зеркалами сидит Витович и видит в треснувшем каминном зеркале наклонное отражение стены, окна и

кровати. Железные ставни открыты, окно выходит в темный колодезь и упирается в зеленовато-серую

облупившуюся стену. Здесь всегда темно и потому Витович не может определить конец ночи и начало нового

дня. Зеркало над карнизом камина и зеркало над кроватью повторяют друг друга и повторяют коричнево-

смуглые плечи и разбросанные, спутанные черные кольца волос женщины, которая спит на смятой постели.

Волосы на подушке лежат тяжело и неподвижно, как клубки смявшейся тонкой металлической проволоки. В

раскрытом шкафу, жалко, как смятые тряпки, повисли два платья, серебряные туфли стоят на карнизе камина,

поверх пустых флаконов и квадратных коробок пудры. Помада для губ и карандаши для грима разбросаны в

беспорядке и от них идет сладкий и густой запах дешевых конфект. Но здесь есть еще один запах, крепкий и

острый, — запах, вызывающий представление о крытых тростником базарах, подгоревшем на углях мясе,

прелых бананах и пряной и острой зелени юга.

Витович смотрит на часы. Они остановились и показывают четыре часа и двадцать две минуты. С этого

времени прошло может быть двадцать минут, а может быть два, три часа. Витович встает и с недоумением и

неловкостью смотрит на спящую женщину. Затем он идет к камину и рассматривает себя в зеркале. От

бессонной ночи под глазами желто-синие тени и в светло-серых, почти белых, зрачках муть и тусклость

усталости. Он морщится, укоризненно качает головой и еще раз осматривает бедную комнату, половину которой

занимает гнусная, широкая кровать и обои с дикими, сумасшедшими цветами, эту глупую и гнусную клетку, в

которой живет африканка, по имени Ниеса. И взгляд его опять возвращается к треснувшему каминному зеркалу

и вдруг он видит в щели между рамой и зеркалом лист желтоватой бумаги в формате письма, лист бумаги,

оставленный так, чтобы его видел каждый, вошедший в эту комнату.

Витович наклоняется и читает заголовок, написанный крупными острыми буквами:

“Моему преемнику”.

Немного ниже более мелкими буквами написано следующее:

“Дорогой неизвестный, вы пришли в эту бедную комнату и сегодня заменили меня. Вы — белый, из

любопытства или из прихоти взяли цветную женщину, и, вероятно, вы не захотите утруждать себя мыслями о ее

прошлом и о том, что же привело ее на бульвары. Если я вас угадал — то оставьте это письмо там, где вы его

нашли. Если же вы любопытны, если у вас острый глаз и вы умеете выбирать цель, читайте дальше…”

Витович подходит ближе к лампе под розовым бумажным колпаком. Он смотрит на спящую, не видит ее

лица и видит только слегка раздвоенный подбородок с бледно-зеленой черточкой татуировки. Он продолжает

читать, легко разбирая этот острый и слабый почерк:

“Я был неважным художником, у меня был туберкулез и я долго жил в Африке — в Алжире и Марокко. Я

много ездил по северу Африки, рисовал и продавал туристам головы кабилов, арабов и их женщин. Пять лет