We began it all

– Уверен, – чётко кивнул Дилан, ощущая, как постепенно расслабляются мышцы, как проясняется голова. – Я уверен. Делайте.

хХхХх

И, ну. Что тут и скажешь? Они сделали.

хХхХх

Исполнение произошло в лучшем виде: всё выглядело, как самый обычный, но неудачно законченный рейд. И никто не остался внакладе: смерть шерифа Ромеро оказалась на руку подозрительно внушительному количеству людей, как выяснилось. Не только Дилану.

Даже заместитель шерифа, который и раньше неплохо питался из их криминальной кормушки, извлёк выгоду из того, что оказался соучастником нынешнего преступления: он самым милым и естественным образом занял профессиональное место того, кого заманил в ловушку. И беспокоила Дилана отнюдь не мораль: люди – гнилые существа, это он и так отлично знал (взять на рассмотрение, хотя бы, его самого). Просто казалось, по меньшей мере, странным, что одно субъективное решение, принятое им под влиянием ухудшившихся обстоятельств и постоянного стресса, могло иметь столь широкий резонанс. Образно говоря, конечно.

Была вероятность, что Дилан так крепко цеплялся за анализ случившегося просто потому, что предпочитал не думать о том, что случится, когда придёт час поглядеть Норме в глаза.

Он мог бы что-то сказать ей. (Извиниться?)

Попытаться объяснить. (Как будто у него были здоровые мотивы, ха)

Сделать, в конце концов, что-нибудь. (Ластиться и не оставлять её в покое, пока ситуация не изменится в лучшую сторону? или взять её за руку и)

О-о-о, Дилан понятия не имел, что станет делать, но одно он знал наверняка: когда они снова встретятся, всё изменится, в любом случае.

хХхХх

Признаться, Дилан даже не представлял, что это будет именно так. Хотя, начистоту, именно такое поведение и было ожидаемо: за последние несколько дней он только и делал ведь, что срывался. Снова, и снова, и снова.

Давайте посчитаем: Дилан благополучно успел уйти из дома, бесчестно использовать бедняжку Брэдли, убить потенциального отчима… Интересная тенденция просматривается. И, хорошо-хорошо, он не гордится собой, окей? Он просто…

Продолжает увязать ещё глубже?

Так что, понятное дело, вина Дилана, патетичная и непростительная, на поверхности:

Он ведь знал до одури хорошо, кто является катализатором всего этого безумия. И ему следовало держаться от неё подальше.

хХхХх

По авторитетному мнению Дилана Массетта, самая большая беда Нормы Бэйтс заключается в том, что она – провокатор по сути. А в нынешней ситуации, эта её суть – и его беда тоже. Таким образом, как и любая беда, всё просто случается, когда они оказываются в одной комнате, так близко, так эмоционально, так уязвимо, когда любому ясно, что у Дилана давно отказали тормоза, а у Нормы есть столько всего, о чём он всегда так мечтал, что не забрать это кажется кощунством.

Начало их разговора проходит относительно мирно: Дилан даже заставляет себя чувствовать какую-то вину, и пытается изобрести достойный способ загладить её, и не обижается на мамины не особенно лестные инсинуации в его сторону, повторяя себе, что она пьяна, расстроена и не контролирует подобные порывы.

Но потом то, что он слышит (жалобы Нормы вместо скорби по утраченному), и то, что он видит (Норма такая утомлённая и хрупкая, манящая, как мираж, вместе с этими её опущенными плечиками, пушистыми ресницами и дрожащими искусанными губами), вступают в прямую конфронтацию в его голове. Всё рассогласовывается за считанные секунды. Всё набирает обороты с убийственной стремительностью.

Как-то одним махом на Дилана наваливаются годы похожего опыта. Долгое, беспросветное время, когда он копил обиды. Когда он пытался найти общий язык. Когда он был готов собственное сердце отдать на заклание в жертву богам, лишь бы быть удостоенным снова того её взгляда, что прежде придавал ему важности в масштабах бесконечности. Когда он лежал в своей постели, воссоздавая в воображении черты её лица и беззастенчиво подсмотренные контуры тела, воспроизводя увиденные за день мамины движения (когда она занимается чем-то по дому, пританцовывая иногда под песню, звучащую по радио, или когда она пытается произвести впечатление на кого-то другого), и потом, оу, потом ему требуется всего лишь едва коснуться себя, чтобы кончить. Вот она, точно, вся его жизнь – один мучительно затянувшийся период, когда он отказывался думать, понимать, стыдиться, ненавидеть, помнить, тянуться; он от всего пытался отказаться, но оно беспардонно продолжало оставаться с ним.

Так что, сейчас – канун наступления новой эры, по причине чего Дилан не злится и не боится. Он знает, как получить всё, чего он так страстно хотел.

хХхХх

«Точно, Норма. Почему ты?» Не то, чтобы это был уместный вопрос, но задать его всё равно важно. Просто затем, чтобы он прозвучал, чтобы Норма задумалась. Это не отвлекающий манёвр и, напротив, совсем не привлечение внимания. Так, элементарная дань уважения, которое всё – лишь фарс.

Норма моргает растерянно, будто не ожидала такого (что ж, она и не ожидала), а затем, с трудом сориентировавшись, взбрыкивает:

– Это идиотизм. Что ты можешь знать обо мне? С меня хватит.

И Дилан смеётся, легко и с чувством, потому что – ну правда же, забавно: она, в самом деле, считает, что может сейчас просто взять и уйти. Как мило.

Он перехватывает её локоть почти шутя, легко препятствуя её неуклюжей попытке подняться на ноги, и дёргает вниз. Её координация сейчас оставляет желать лучшего, поэтому Норма просто брякается обратно, практически заваливаясь на Дилана. Прежде, чем она успевает сделать попытку отстраниться, он прижимает её к себе теснее (это захват заложников: никто не двигается – никто не пострадает), и складывает подбородок на её макушку, и с наслаждением прикрывает глаза на секунду, пока женщина неподвижна.

Попалась, – думает Дилан апатично, улыбка блуждает по его губам. Норма приятно тёплая в его руках и сбитая с толку. Но ключевая часть: Норма в его руках. Что не может не радовать.

Когда она пытается, наконец, высвободится, это воспринимается Диланом, напротив, практически как сигнал к более решительным действиям, и, расставляя все точки над i, исход предсказан: Дилан физически сильнее, и сила его желания тоже велика; рано или поздно, но Норме придётся признать это. Впрочем, с признанием она не особенно спешит.

Нет ни криков, ни плача, но она яростно отбивается, невзирая на проигрышный для неё расклад. Она борется до последнего. Даже когда всё уже заканчивается, Норма кусается, пытается лягнуть его, сбросить с себя, вырваться, уползти. В итоге он ей это неохотно позволяет.

(В голове у Дилана нет ничего, там бесцветная пустота, нулевая температура. Зато грудную клетку теснит какое-то сумасшедшее ощущение, удивительно напоминающее счастье, и он лежит на полу, опустошённый и расслабленный, как человек, выполнивший свой долг, своё жизненное предназначение).

Норма откатывается от него как можно дальше, немного приподнимается на локтях, оглядывая саму себя затравленным взглядом, и затем её запал к сопротивлению заканчивается, как будто кто-то перекрыл доступ к энергоснабжению. Она опадает вниз, глухо стукаясь затылком об пол, и тоже просто лежит так, неподвижная, маленькая, так и не присвоенная.

Дилан поворачивает голову, чтобы поглядеть на неё ещё раз, и вдруг – узнаёт. Ведь Дилан, несомненно, отлично знает, как выглядит смерть, и не узнать её довольно сложно, если видишь перед собой. Абстракция беззвучно рассыпается на миллион составляющих частей, приобретая конкретную форму, новую форму, мёртвую форму.