We began it all

Должно быть, поэтому, когда девушка стала всё больше и больше полагаться на Дилана в этих их без пяти минут отношениях, Норман осознал вдруг, что испытывает почти облегчение от их общего предательства. Они двое, дэх. Они стоили друг друга. Абсолютно.

И когда один из них разобьёт другому сердце (а это случится, рано или поздно, со стопроцентной вероятностью), им некого будет винить, кроме самих себя.

Норман желал только оказаться где-нибудь поблизости в этот эпохальный момент, чтобы поздравить их, пожать им руки с улыбкой, и сказать самым радужным тоном: «Да пошли вы оба». Впрочем, даже и без этого финального жеста. Всё равно всё закончится идеально.

хХхХх

Эпитафия дружбе, что начиналась так многообещающе между Норманом и Эммой Дикоди, была громкой и заслуживала вместительного и дорогостоящего надгробного камня. Воистину, более провальное действо, чем динамика их взаимоотношений, тяжело себе представить, даже обладая самым безграничным воображением.

Проходили дни, в течение которых Норману удавалось в той или иной степени успешно делать вид, что её невнятно развившиеся чувства к нему не представляют собой запретной темы, неприятной для обсуждения и опосредованной в его восприятии почти намеренно. Требовательность девочки, прогрессирующая с невероятной скоростью, становилась, однако, проблемой на миллион долларов. И Норман ныне глубоко сомневается, что, продолжись всё в том же ритме, он сможет и дальше поддерживать иллюзию их радостного и ничем со-вер-шен-но неомрачённого приятельства.

хХхХх

Однажды, в жутком гневе, Эмма врывается в комнату Нормана, которому приходится нехотя прервать чтение. Девушка дышит тяжело – ей всегда трудно передвигаться, особенно быстро, в связи с её недугом. Судя по её бледному, злому виду, Норман почти ожидает, что она вот-вот ухнет на пол без чувств.

– Зачем ты так? – спрашивает Эмма, после двух минут навязчивого, почти театрального молчания. Норман смотрит на неё, и она продолжает: – Я всё могу понять. Ты – один из самых странных парней из всех, кого я когда-либо знала. Но я не думала, что ты опустишься до анонимных угроз. Если ты действительно так уж сильно хочешь от меня избавиться – просто скажи мне это в лицо!

В её голосе звучит вызов, за которым прячется неуверенность, девушка явно желает, чтобы он разубедил её во всём. Чтобы сказал, что она собирает ерунду, и на самом деле, всё, чего он хочет – это продолжать быть с ней.

Но, до её непрошеного появления, Норман был занят – он вчитывался в повествование какой-то случайно выбранной книги, пытаясь заглушить собственные мысли (мама второй день провела в своей комнате, почти не выходя, а Дилан ушёл ещё прошлым утром, да так и не вернулся, и всё это как-то связанно, определённо…).

Норман не испытывал никакого желания снова носиться с чувствами Эммы, которая совершенно не думала ни о ком, кроме себя, в ослеплении своей собственной влюблённости. Норману едва удалось избавиться от её навязчивости два дня назад, когда он задержался у мистера Дикоди, и так скоро оставаться с ней один на один снова? Нет. Он слишком нервничал последние дни, силясь придумать удачный способ всё-таки выманить Норму из спальни, но всё, чего он смог добиться, это щелчок запираемой двери. Мама не должна была отгораживаться от него. Это было в корне неправильно. Норман мог, под влиянием эмоций, взбрыкнуть и закрыться в своей комнате, из принципа (в конце концов, он всё ещё был подростком, и имел полное право на совершение ребяческих глупостей, хотя надолго в изоляции его всё равно никогда не хватало). Но мама – мама не могла!

Мамам категорически запрещено отдаляться от своих детей подобным образом!

Так что. Норман совершенно не в настроении подстраиваться под других девчонок, и…

– Окей, – кивает юноша. – В лицо так в лицо. Хочу от тебя избавиться. Я устал от твоего постоянного жужжания об одном и том же. Ты мне надоела. Уйди?

Эмма шокировано глядит на него, кажется, целую вечность, не в силах поверить в услышанное. Но потом, до неё, наконец-то, доходит, и она, развернувшись со всей своей возможной резкостью и прытью, стремительно уходит, громко хлопая дверью.

Норман смотрит ей в след, и ему совсем не жаль. Только чуть-чуть интересно.

О каких же анонимках она всё-таки говорила?

хХхХх

Проходит ещё пара мучительных, пустых часов, прежде чем Норман сдаётся и, отбросив книгу подальше, идёт в коридор.

Он стоит под дверью в комнату матери. Долго. Он робко переминается с ноги на ногу. Ему хочется постучаться и свободно войти. Ему хочется кричать.

Норман безумно боится повернуть дверную ручку и обнаружить, что дверь всё ещё немилосердно закрыта. Поэтому, он просто стоит здесь, ожидая какого-то знака.

Вечереет.

хХхХх

Мама так и не показывается, поэтому, ближе к ночи, Норман попросту устраивается на полу под дверью. Он ничего не требует. Он терпеливо ждёт.

И его терпение окупается с лихвой, потому что в какой-то момент глубокой ночью, дверь осторожно отпирается изнутри и открывается бесшумно. Норман, который глаз не сомкнул из-за напряжения последних дней, тщательно сохраняет спокойный ритм дыхания и умиротворённое выражение лица, чтобы сойти за спящего. Ему боязно: вдруг мысль о том, что ей придётся как-то объясняться с ним, говорить что-то или делать, испугает маму, если она поймёт, что он бодрствует, неся свой караул подле её порога.

Так что он притворяется, и весьма правдоподобно.

Мама склоняется к нему и гладит по волосам, бормочет что-то о мальчиках, которым нужно быть в своих тёплых постелях в столь поздний час, и ещё какие-то неразборчивые извинения, и тихие признания в любви, а затем она тоже опускается на пол, медленным, слабым движением, и ложится рядышком с сыном, обнимая его со спины. Наконец-то, Норман снова чувствует себя любимым.

Норман снова чувствует себя живым.

хХхХх

Наутро, они ничего не обсуждают. Мама спускается на кухню, как обычно бывало в хорошие дни, и готовит завтрак, включив радиоприёмник; Норман предлагает сварить кофе, а закончив, присаживается за стол и ведёт разговор ни о чём. Норма немногословна, но она и не отстраняется от него эмоционально и физически, и юноша не требует от неё большего.

Они завтракают в тишине, почти уютной. Норман так и не спрашивает, что стало причиной её двухдневного затворничества. Он лишь наблюдает внимательно за её чуть усталыми движениями, когда она откланяется на спинку стула и накрывает лоб ладонью, безотчётно растирая кожу до покраснения; за то и дело бесконтрольно уплывающим взглядом, когда её рука останавливается на полдороги, так и не донеся кофейную кружку к губам; за бледными синюшными разводами в районе её запястий, которые изредка показываются из рукавов халата.

Это всё не нравится Норману, но он благоразумно не поднимает эту тему. Если бы мама хотела (если бы она была в состоянии), она сама рассказала бы ему обо всём.

Ей потребовалось почти два десятилетия, чтобы набраться сил и открыться мне о действиях её брата, - мелькает у Нормана в голове, и от мысли, что нечто подобное могло произойти вновь (в который раз ‘вновь’, чёрт побери), что похожая история может заставить Норму снова замолчать на долгие годы, ему делается дурно.

Поэтому Норман старательно удерживает себя от того, чтобы раздумывать над вариантами.