Я — авантюрист?

Снизу его лицо выглядело совсем иначе. Обострённым зрением Нина рассмотрела волосы, которые росли в его ноздрях, назревший прыщик на шее под густеющей бородкой и синячок, характерный след от неосторожного поцелуя, как его называли общежитские девицы — засос.

В ней возникло отвращение, затем страх, панический страх, что вот этот типчик, которого она возвела на пьедестал мечтаний, этот бабник и потаскун — изнасилует её. У Нины всё поджалось внутри, заледенело, пропал голос, как было перед гадом Минькой, который заставил своих дружков держать её за руки, а сам залез рукой в её трусики и пальцем причинил невыносимую боль.

Жалкий писк вырвался из горла девушки, но Герман почему-то испугался, зажал ей рот и чуть не выдавил зубы. Сзади появился его приятель, удивился:

— Нашёл время играть… Пора идти, брось ты эту дуру!

Прежде чем убрать ладонь, «принц» прошептал Нине прямо в лицо:

— Удавлю, если пикнешь. Мы хотим уйти тихо, поняла?

Его несвежее дыхание и угроза стали последней каплей. Из глаз девушки хлынули слёзы, она всхлипнула. Герман встал и, не оглядываясь, зашагал в сторону береговых холмов, нагоняя свою компанию. А Нина сидела в пыли и оплакивала рухнувшую сказку.

* * *

После ухода Германа и компании всё стало отвратительным. Начались дожди, стало холодно. На отряд навалились неотложные дела, с которыми одна Нина не могла и не надеялась справиться. Куриный корм в двух хранилищах промок, покрылся плесенью. Пришлось вытаскивать его наружу, рассыпать тонким слоем, сушить под солнышком и снова прятать в склад, но уже надёжный, с многослойной крышей.

Делая второй настил, Дима упал, сильно ушибся. Лечить его оказалось нечем, кроме того же опротивевшего куриного бульона. Отсутствие лекарств оказалось худшим из бед. Двое раненых, которые в катастрофе получили переломы конечностей, кое-как передвигались на самодельных костылях, а вот с теми, кого ушибло или сдавило — было совсем плохо.

За две недели жизни на птицефабрике умерло десять человек. Один мужчина умер первой же ночью, паренёк, весь живот которого выглядел сплошной раной, прожил три дня, но тоже скончался. Мальчик с разбитой головой и несколько женщин с открытыми переломами умерли, когда раны загноились. И другие раненые понемногу умирали от непонятных причин.

Медсестра Тамара, которая всё-таки отыскалась среди невменяемых жителей, отказывалась лечить, ссылаясь, что это дело врачей. Она умела делать перевязки, пусть и не совсем уверенно накладывала самодельные бинты. Нина помнила, что ромашка и зверобой помогали, как антисептик, поэтому долго бродила по лесу и окрестностям, но всё-таки нашла нужные заросли и научила Тому делать отвар.

С другими болезнями бороться было нечем, особенно с расстройством желудка у детей. Скауты ничего не могли поделать — овощи и фрукты взять неоткуда, а куриный корм есть оказалось невозможно — слишком противно он пахнул. Крапивные салаты — это всё, что могла предложить Нина, но где ты найдёшь столько свежих и нежных листочков?

Куриное мясо быстро приелось, и дети первыми поддались зову природы. Они, как дикие животные, как обезьяны, стали пробовать на вкус все зелёные растения, которые росли на лугу. Один глупыш выкопал жёлтенькие корешки, принял их за морковку и тайком сжевал.

— Слава богу, что больше такой морковки не нашли, — раскричалась на вожатых Нина, когда после долгих колик, рвоты и судорог мальчик умер. — Идиоты! Это вёх ядовитый! Цикута!

Ей пришлось собирать всех, проводить урок природоведения и принимать экзамен. Она и сама мало что знала из трав, но такого вопиющего невежества даже представить себе не могла. Всё чаще Нине хотелось забиться в уголок и расплакаться. Вместо чудес этот мир приготовил ей одни страдания.

А тут ещё простуда или грипп, которые свалил каждого второго с высокой температурой, кашлем и головной болью. Превозмогая страдания, Нина пыталась организовать ходячих отрядников на оказание помощи совсем слабым, но ей грубили и отказывали, ссылаясь на собственное нездоровье.

Антон обнаружил в десяти километрах автоматический завод по производству синтетических материалов. Обрадованные люди принесли оттуда много рулонов синтетической ткани и стали использовать, как накидки, как постельное бельё, как одеяла. Однако единственная находка ничего не решала.

Нина сбивалась с ног, пытаясь решить все вопросы, но в один из пасмурных дней потеряла сознание прямо на заседании совета.

Глава двадцать третья

Лешка оплакивал ушедшего друга — а Гарда была именно другом, причём умным, опытным и преданным, — который умер исключительно по глупости и нерасторопности болвана, которого судьба облагодетельствовала настоящей дружбой, и который снова остался одиноким и никому не нужным человечишкой…

«Болван, кретин… Загордился, вообразил о себе… А она меня ждала… И дождалась… Но я не брошу тебя, Гарда, я похороню по-человечески… И никогда не забуду…»

Слёзы текли, он смахивал, размазывал их, и постепенно ему становилось легче, словно они размывали внутри и уносили с собой боль. Не ту, мучительную — последние мгновения агонии, а боль утраты, внезапного и невосполнимого исчезновения самого близкого тебе человека. Лёшка впервые испытал это здесь, в новом мире, когда понял, что не увидит тётю Машу. Но тогдашняя — не шла ни в какое сравнение, она жгла сильнее, словно он научился, натренировался страдать.

«Страдать? Фигня какая… Любить научился, — сам себе ответил он, — а к тёть Маше я просто привык, но не любил. Я вообще, никого не любил… А ведь правда, будь Гарда девушкой, женился бы… Без колебаний. Похоже, я сумасшедший… Ну и пусть, кого это колышет? Сейчас отнесу на бугорок, выкопаю могилу, и конец всему… Никто и не узнает, что я думал, как относился к ней…»

Лёшка обхватил могучую грудную клетку бездыханной собаки и попробовал приподнять. Ему сразу стало ясно, что на руки, как это красиво делали супергерои в кино — он не поднимет, что уж говорить о большем.

«Да она сотню тянет, — огорчённо подумал он. — А по другому? Нет, это оскорбительно, волочь, словно падаль! Что же делать?»

Поправляя Гардину морду и длинный язык, который безвольно свесился между ослепительно белых клыков, попаданец удивился:

«Почему он розовый? И край пасти — тоже? Обычно у покойников слизистые — синюшного цвета… — и замер на мгновение, застигнутый сказочно невозможной, но донельзя желанной догадкой, — или она жива?»

Он припал ухом к собаке, вжимаясь в густую шерсть, и пробуя ладонью — вдруг сердце бьётся? Но ничего не почувствовал, а где щупают пульс у зверей, кто бы его учил! В сумасшедшей надежде Лёшка сунулся к морде лицом — вдох и выдох, они должны как-то сказаться, теплом там, лёгким шумом. Но только запах, собачий, обычный, витал в длинной, зубастой пасти. Отчаявшись, хозяин вправил Гардин язык, сомкнул ей пасть и зажал ноздри.

Подождал.

Ничего.

И когда отчаянье достигло предела, снова выжало слёзы — произошло чудо. В горле Гарды родилось клокотание, она шевельнула головой, высвободила нос, фыркнула. Веки её дрогнули, глаза открылись, зрачки осмысленно повернулись в сторону «душителя». И боль плеснулась в нём — не его, а уже знакомая, хотя и несравнимо более слабая, чем в первый раз — боль слабого собачьего организма.

— Жива! Ах ты, моя красавица, умница ты моя! Сейчас, мы сейчас тебя ещё подлечим, — завопил Лёшка, хватая аптечку и прижимая анализатор к шее напарницы, — мы тебя оживим, окончательно и бесповоротно!