Я - душа Станислаф!

– Адвокат не смог доказать на суде, что убийство Эриха было непреднамеренным. Папу посадили в тюрьму на восемь лет. Мама сразу же уволилась из театра. Петь она не могла после того, что случилось. Сначала закурила, а потом и слегла в постель, и очень надолго. …А потом – инсульт! А потом – неподвижность всей левой стороны! …А потом я родила Ренату. Только мама, ее бабушка, не смогла кроху взять на руки. Только гладила тельце долго, как и плакала.

…Мама курила одни и те же сигареты «Баронесса», будь они неладны! Я не досмотрела, что закончились – пошла в ближайший супермаркет, а была зима, и уже стемнело, и купила эти, чертовы, сигареты. Когда возвращалась домой, меня обогнали пожарные машины с включенными сиренами, и я встревожилась лишь тем, что Рената только-только уснула. Подумала: мама все равно не спит, а горе в моем, родительском, доме уже побывало.

… Mein jungen Freund, – затрясла, вдруг, головой Марта, да так, что позолота ее волос обожгла, – не горе нас убивает, тем более, если оно сразу не раздавило, а катящиеся за ним беды. И они не потревожены горем, и не катятся на нас ниоткуда, и не настигают нас без причины. …Ты еще многого не понимаешь, поэтому, и удивлен! Горе не закрывает за собой двери – вот и все!

…Я не сразу поняла, что горит мой дом, и осознала это лишь тогда, когда пронзительный крик мамы о помощи сорвал меня с места изумленного созерцания пылающего ночного неба. Страх за Ренату, казалось, бежал впереди меня, а у пожарных машин, что перекрывали мне путь, раскидал по сторонам всех: и соседей, и пожарников, попытавшихся меня остановить. Огонь пожирал дом, унося под крышу и кидая в окна, лишь один только крик мамы. Крышу тем временем пожарные заливали пеной. Сползая вниз, она образовала у входной двери что-то наподобие сугроба, в него я и влетела, перед этим машинально набросив на голову капюшон куртки.

Пена ли не дала огню меня тоже сожрать – не знаю, только я, думая о Ренате, пробиралась на крик мамы. Нашла ее, все еще зовущую меня и умоляющую о спасении, подняла на руки и вытолкнула в окно, в котором уже не было стекол. В этот момент обрушилась крыша, волна огня, пепла и дыма оторвала мои ноги от земли, сначала, а затем выбросила в проем того же окна.

…Выбросила, понимаешь, душа Станислаф, выбросила! …Не сожгла, как мою девочку, …а ей ведь не было еще и пяти лет. С тех пор я мечтаю только об одном: прорости на ее могиле цветком с длинным корнем, чтобы прикоснуться к ней, быть с ней летом и зимой, а весной расцветать для нее.

Марта решительно подсунулась ко мне.

– Зачем, душа Станислаф, огонь оставил меня жить в огне материнских мук? – гладя мне щеки кончиками неощутимых на моем лице пальцев, шептала она и пугала меня своим бесноватым взглядом. – Чем же я не угодила земному богу, что он ввел меня в состояние исступления: я рвалась душой и сердцем к своей собственной дочери, но мои ноги, ноги дочери, привели к родившей меня?! …Молчи! И я этого не знала и не знаю до сих пор. И вот здесь, на этой скамейке…

…Все, хватит, Марта! – прикрикнул я. Мне было по-прежнему страшно и неприятно знать, что случилось с ней потом.

Открыв свою личное пространство, я обнял ее – это все на что меня хватило. Обессиленная и страдающая, может быть, даже больше сейчас, чем в земной жизни, она прижалась ко мне. Теперь я не только мог видеть ее слезы, они были такими же мягкими и солеными, как и у мамы Станислафа – его снежной земной королевы Лизы. Я увидел себя в том самом месте в том самом дне похорон, напротив свежей могилы на берегу Сиваша: в центре дистанции между мамой, уходящей навсегда, и отцом, стоявшим на коленях. Он просил судьбу о милосердии: добить его шальным камнем, свинцом неба, чем ей будет угодно, только оставить его здесь, рядом с сыном. Горе развело родителей по сторонам личных переживаний, а как бы поступил я, если бы тот самый земной бог обязал меня выбрать кого-то одного из них, чтобы он даровал мне еще одну земную жизнь? А если – им выбирать: ради кого жить или умирать? Если жизнь, моя, мамина, отца – это смерть кого-то из нас?

Во мне не было ответов даже на эти вопросы. Но уже тогда, после знакомства с Мартой, во мне открылось качество проницательности своих новых чувствований. Свое прошлое я еще и еще раз продумывал, и это как бы включало механизм предугадывания событий наперед, потому и мои чувствования, опять же, как бы были готовы к этим событиям. И первым таким событием стала еще одна встреча с малайцем Нордином. Его изводили сомнения в своей земной гибели.

Он присоединился к нам с Мартой на городском пляже Геническа. Неглубокое море по простиранию метров на двести, оттого пляж и называли «Детский». Рассвет едва-едва подпалил небо, но два десятка отдыхающих, может, и три, уже расстилали коврики, широкие полотенца и обычные простыни вдоль бетонного невысокого пирса в разы шире. Марта и Нордин с любопытством рассматривали все вокруг, а меня ими видимое тяготило воспоминаниями.

Воспоминания были разные, да мое воображение исключало появление здесь, и вдруг, мамы и отца Станислафа, его Кати, друзей и просто знакомых – все они остались лишь в моей чувственной памяти. Одно это томило до желания завыть волком, в один миг оставшимся без своей волчицы и волчат, а в двухстах метрах отсюда был еще и мой земной дом! До глубины в море с рост взрослого человека – двести метров, и до порога глубины безутешного горя, но без дна – столько же.

Как вдруг, Нордин вспомнил, зачем он сюда напросился. Терзаемый сомнениями, как правильно истолковать собственную смерть, чтобы прочувствовать безмятежность не только в созерцании Вечности, он для этого не жалел ни слов, ни выражений, ни эмоций.

Он родился на острове Реданг. Его родовые корни проникли в белый песок острова глубоко уже к тому моменту, и все свои прожитые там сорок три года он представлял коренное меньшинство. И женился на китаянке Сю Ли потому, что однажды прочитал – в браке с иностранкой больше вероятности, что ребенок родится крепеньким, как сказал сам Нордин. Тогда ему было девятнадцать, как и его жене. Родился мальчик и мало когда болел. Разиф – так его назвали.

Сю Ли распродавала на рынке то, что из Китая привозили ее отец и младший брат, Нордин ловил в море рыбу. Причем всю, какая попадалась в его сети. И хоть лов был запрещен, так как остров объявлен заповедной зоной, полиция штрафовала его считанные разы. В ресторанах не спрашивали, откуда у него рыба, и на жизнь хватало. А еще таким же, как сам, незаконопослушным, Нордин показывал места, где можно было незамеченным побросать спиннинг – такая услуга обходилась туристам дорого, но и пойманная барракуда стоила потраченных ими денег. А когда сыну исполнилось семнадцать, он отправил его учиться в Куала-Лампур, столицу, чтобы и умнее был своего отца, и зарабатывал себя на жизнь не браконьерством.

Разиф звонил домой редко, и три года его учебы показались родителям бесконечно долгими. Нордин все чаще стал задумываться над тем, чтобы успеть завести еще одного ребенка, но Сю Ли была уже не в том возрасте. Такие откровения мужа ее обижали – об этом нужно было думать гораздо раньше. Не думали – Нордин скучал по сыну, а его жена не меньше скучала, как и любила.

Неожиданно Разиф появился в доме. Внешне – уже молоденький мужчина, но по-прежнему молчаливый и замкнутый в себе. Хотя не осталось не замеченным и суровое беспокойство в его глазах. Если он и улыбался или веселье приходило к нему, все равно с лица не уходили ни напряженность, ни тревога. Родители это подметили быстро, да в душу к сыну не лезли. И так же неожиданно, как появился дома, Разиф предложил отцу отправиться на рыбалку. Нордин расценил такое его предложение как намерение повзрослевшего сына угодить лично ему, а рыбачить он любил чуть меньше, чем сына и жену, и уже ночью они решили выйти в море. Сю Ли не отговорила, а пора сезонных муссонных дождей не испугала. Дурак не тот, кто в такую слякоть попросит у Аллаха за ночь без сна хотя бы тысячу ринггит, а дурак – полицейский, отважившийся в эту пору патрулировать тридцатикилометровую запретную для лова зону. Об этом Нордин и сказал Разифу, запуская не быстрый, но тихий электродвигатель лодки.

На рыбацкой лодке из пластика с навесом в полкорпуса они больше часа плыли против ветра. Ветер казался ленивым и ко всем безразличным бродягой Южно-Китайского моря, оттого и волны особо не донимали. Нордин знал куда плыть и сколько по времени, где заглушить мотор, чтобы удачно расставить сеть. И удача не повернулась к нему спиной и в этот раз…

– …Не прошло и получаса, а в сеть уже набились тунцы, сардины и сельди, – вспоминал Нордин. – Аллах милостив: тунец мелковатый и я поднял сеть целой и не запутавшейся. Попались и с десяток скумбрий – просто здорово, так как в эту пору скумбрия стоила дороже обычного.

Разиф не помогал выбирать сеть, но и не мешал – как уселся на носу лодки, укутавшись в дождевик вначале, так и продолжал сидеть там же. Лица его я не видел – не до этого было. Разговаривая с ним – разговаривал сам с собой, да что от того, что он молчит? Может, безответная любовь или еще что?.. Главное – заметно повзрослел и этим тоже порадовал меня и Сю Ли. Да и что ему было говорить, если я сам не умолкал. И – об одном и том же: сколько ринггит заработал на рыбе, сколько он возьмет с собой, в университет, какую невесту ему присмотрел… Руки заняты – языку отдых, но не моему: душа радовалась тому, что я переживал в компании с сыном.