Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Это впечатление отца Станислафа побудило всех нас задуматься вслух над тем, а где и кому Лика, из горного села, могла доверить свои девичьи чувства и мечты? И чуть ли не в один голос души ответили – вечернему закату, и оранжевый цвет сияния, таким образом, был утвержден в качестве ориентира поиска души Лика. Но и Мераб будет ее искать, и в этом мы также были едины. И нам не обязательно следить и наблюдать за уязвленным мегрелом, так как его чувствования мы прочувствуем. Если это произойдет – Мераб отыщет свою жену, – нас всех ожидают невероятный всплеск эмоций, колоссальное нервное напряжения в состоянии чудовищного волнения.
– Чудовище – оно чудовище во всем, – согласилась Марта, – но последить за Мерабом все же нужно.
Агне отказалась сразу, а Нордин, закрыв глаза, сразу исчез.
Меня здорово напрягало отсутствие
Она могла выйти в Вечность и уйти в созерцание безмятежности, а заперлась в своей комнате, в белом-пребелом домике старого Вильнюса. Агне и понимала, и не понимала, что с ней происходит. Понимала – в ней много боли, не понимала – где и в чем ее личная боль, а где и в чем привнесенная другими душами. Ведь моя боль больнее, мое горе горше – так она еще недавно думала. В ее воспоминаниях не было даже Йонаса. И, вообще, ничего и никого в них не было. Пустота надолго укладывала в постель и не отпускала из дому. Только веки тяжелели. Закрыть глаза – где окажется, Агне не знала, или очень не хотела оказаться где-то…
С Мартой происходило что-то подобное, хотя это касалось и меня. С ней мне было легче удержать баланс своих чувствований, отвлекаясь то и дело страстностью и желанием близости с ней. Желание меня пугало и томило, больше неуверенностью в себе, чем от неловкости, которую испытывал, постоянно раздевая ее в мыслях. Станислаф лишь насладился, однажды, девичьей грудью, когда в компании друзей обмывал полученный им паспорт гражданина Украины, а на него запала грудастая Анжела… Да, еще его руками я полапал Марту за бедра в Азовском море – было такое!.. А о чем думать в моем возрасте? Потому и озабоченный!.. Ну и что, что душа?.. Душа живая и прочувствует любое воображение. Тем более, воображаемое страстью тело. А оно, гибкое и упругое, омытое горячим светом дня, краями и линиями платья – передо мной.
К тому же, все указывало на то, что вычленить распирающее нас нечто, прежде всего, чувственно, а не интеллектуально, все равно не удастся. Не для этого оно ни в одном из нас не спорится – растет себе и растет. А, следовательно, глупо терять время, которого нет, на то, что ускорит наше возращение на Землю. И там, возможно, откроется всем, или кому-то одному, само.
Отсюда и сказанное Мартой меня не удивило:
– Хочу попрощаться хотя бы с домом, где родилась сама и была счастлива с Ренатой. Недолго – ты знаешь. Мама дом восстановила…
– Но как? Она ведь…
– Паралич левой части тела …отпустил мою маму той же ночью, когда случился пожар. Вот как бывает: ее, обожженную и напуганную, оттащили в безопасное место, она, немного успокоившись, спросила у меня, почему нигде не видно Ренаты, сама себе, наверное, ответила почему – встала на ноги и побежала к дому. Будто никогда и не было у нее ни инсульта, ни паралича. К моему материнскому горю и счастью дочери, чудо свершилось. …Побудешь со мной?! – спросила и попросила Марта.
Отказать я не мог еще и потому, что как-то не представлялся до этого случай спросить у нее – может, знает или кто-то ей рассказывал, где в Кенигсбрюке располагался советский танковый полк во времена ГДР? В этом гвардейском танковом полку, «Революционная Монголия» им. Сухэ-Батора, служил отец Станислафа, наводчиком орудия Т- 62М.
О своей армейской службе он по многу рассказывал сыну, но гораздо чаще и больше восторгался уровнем культуры немцев и недоумевал от чинимых нацистами зверств во время второй мировой войны. А еще вспоминал, с волнением и улыбкой, как с семнадцатилетней дочерью начальника связи полка Леной целовался в вагоне электрички, на запасном пути железнодорожного вокзала. В ней они прятались от часового на посту – вышка была совсем рядом. И, гордясь собой неимоверно, он готов был тогда оторвать сам себе нос, потому что нос замерз и оттого казался ему очень большим и мешал целоваться, а у семнадцатилетней полковой красавицы, носик был маленький, как и ее губки, мягкие и горячие-горячие.
Отец Станислафа мечтал, что когда-нибудь приедет в ГДР, потом – в Германию, и проживет это время тем, двадцатилетним
и влюбленным, гвардейцем-танкистом. Не приехал. Только я, душа его сына, могу это теперь сделать за него. И Марта, обрадовав меня тем, что ее дом, оказывается, расположен близко к вокзалу, а железнодорожные пути примыкают к месту бывшего расположения советского танкового полка, обещала и проводить меня туда, и посмотреть со мной, что там сейчас. И даже посидеть со мной в электричке. Но оделась она как на вечеринку и, причем, с намеком на возможную женскую взаимность. Впрочем, я был недурен собой, а быть ее искусителем – это вечно в моем сознании, еще и потому, что пребывал в Вечности.Из Дрездена в Кенигсбрюк мы отправились поездом. 24 километра – один железнодорожный перегон. Мне хотелось позабавить Марту, а она, готовясь к встрече со своим безжалостным земным прошлым, выглядела и яркой, и в то же время очень грустной. Это как раз и не сдерживало меня – я подсаживался к хорошеньким фройляйн и чудил по-всякому… Наконец, она просветлела в глазах, я вернулся к ней и остаток пути мы провели в беседе обо мне. То есть, о Станислафе.
Марту интересовало, кем бы он стал, не заболей лейкозом. Она полагала, что, прочувствовав его земное, ей стало понятно, пусть и не совсем, какой он был характером. Открытым для всех человечком, по ее мнению. Потому, что себя любил меньше, чем внимание к нему. А за внимание, не оценочное, а признаваемое его, Станислафа, без каких-либо претензий, типа, я умнее, я сильнее, я пятое-десятое, обязательно кому-то платил чем-то добрым. Он хотел общаться со всеми на равных, и в этом – его кредо и беда. Не в том плане, что не придавал значения тому, кто он сам в сравнении с кем-то и не понимал меру ему дозволенного. Нет. Под равностью он, скорее, интуитивно, предлагал всем и каждому в отдельности талантливое отношение к людям и миру в целом. Но его не понимали. Потому что открытость человека перед всеми и его непритязательность на подчинение кого-то не принято считать талантом. Но это и не слабость, как считали многие. Оттого Станислаф во всем, что его интересовало и привлекало, был у всех на виду. Так он выделял себя из толпы. Ведь толпе всегда, во всем и обязательно, нужна жертва, чем он и становился, не раз, как бы по доброй воле. Да и подростковая агрессия изощренней в своем проявлении. Беспричинная и, в основном, физическая. Но! Непредсказуемость в людях пугала Станислафа еще больше, чем ожидаемое от них, а его обособленность, притом яркого юноши, раздражала бесталанных в общении с миром сверстников. Таких всегда больше. И во взрослой среде тоже. Потому, может быть, земная жизнь, удивительная и прекрасная, трудно и не скоро признает удивительно прекрасных людей.
Кем бы стал Станислаф? Марта почему-то была уверена в том, что он стал бы странником в собственных талантах. Потому, что отец у него был осторожно добрым человеком, вот и родил сына неосторожно талантливым мальчишкой.
Красивым его считали бы те женщины, коим не нужны богатства мира. Умным – кто бы ему доверился. Только гораздо больше взрослых женщин и мужчин наблюдали бы за ним на расстоянии, сближаясь с ним лишь тогда, причем с поклоном и, заискивая, когда им нужны были бы его незаурядные способности: обаять и взять на себя решение их собственных проблем.
Марта задалась вопросом о Станислафе – сама на него и ответила. И тут же обратилась ко мне:
– На пляже в Геническе ты назвался волком безмятежности. Не случайно, я уверена, и годы твои здесь ни при чем. Волк безмятежности – это волк, в чьих глазах чувственная мысль… Ты таким словами не разбрасывайся в Вечности, если только не хочешь, конечно, впечатлить меня своим умением выражаться образно.
Выслушав Марту, я не был удивлен тому, что от нее услышал – психологический портрет личности Станислафа я прожил в его теле, и многое во мне отозвалось как согласие. И вообще, чересчур умными не по годам мы стали в Вечности, отсюда и определенная вычурность нашей риторики и умозаключений. Потому и не удивляли друг друга в рассуждениях, а понимали друг друга. Можно сказать – с полуслова. Подготовленными чувственно и интеллектуально к очередной встрече с людьми, мы и нужны были Вселенной. Нашими, земными, оставались чувствования, они также менялись, но их очевидность не проявлялась как интеллект в мышлении. Да и возраст, как что-то мне подсказывало, не изменяет чувства и ощущения на что-то иное. Года лишь избавляют душу от паутины впечатлительности.