Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Новый 2018 год они встретят втроем. Эгле будет сиять, и порхать, как обычно говорят о таком состоянии влюбленной женщины, а ее наряд, нет, даже не намекал – кричал той ночью о желании близости с Йонасом. Такой счастливой она еще никогда не была, а жадность к удовольствию, которого она не испытала ни с одним мужчиной до него, казалась ей оправданной. Обманывала мужчин демонстрациями ложных чувств, обманывалась сама, что так уж искусна в роли куртизанки, но теперь все это в прошлом. Осталось лишь доиграть, всего-то, одну роль оскорбленной супружеской изменой супруги. 22 января прилетит из Штатов Эндрю, подарит ей обещанное свадебное кольцо с изумрудом, наверняка, еще что-то, а после… Будь что будет – после! Но Эндрю будет последним, кому курьер доставит собственное тело в качестве рождественского подарка и получит за это и его
Наступивший новый год угнетал Агне близостью к Йонасу. За столом она касалась его невзначай, разговаривала с ним и даже любовалась осанистым видом своего Зорро, когда Эгле подходила к нему сзади, прижимала к груди, а он со сдержанной нежностью улыбался. И эта близость к женскому счастью мамы не радовала. Ей было невыносимо больно и вместе с тем стыдно за себя – вот она, какая, шальная любовь! И первая, позвавшая в дорогу наслаждений, и первая, что привела к несчастью. Ожидаемому, конечно, ведь Йонас был тоже влюблен в маму, но очень уж быстро заставившее себя прочувствовать.
Сославшись на позднее время, Агне удалилась к себе в комнату. Не прошло и получаса, как за стеной, в маминой спальне, звуки любовной суеты были безжалостны к ней и, будто нарочно, замедляли время. А еще, эта ночь открыла в Агне боль с клыками и когтями хищного зверя, а когда боль-зверь в ней успокаивалась, становилась маленькой-маленькой мышкой в ее душе и грызла, грызла, грызла изнутри…
…Шоумен Эндрю прилетел из Чикаго, как и обещал Эгле на Рождество, и вынужден был согласиться на встречу с ней только 22 января: Эгле – замужняя женщина! Ближе к ночи она собралась и ушла. Агне позвонила из такси – у Йонаса есть ключи от дома, он придет, когда освободится.
Ее первый, по-настоящему возлюбленный, мужчина почти ничего о себе не рассказывал, но по тому, какие фокусы с картами он иногда показывал дочери, она предполагала, даже была уверена, что Йонас игрок в казино. Да он и приходил, обычно, под утро, а его манеры самодостаточного мужчины, глаза которого постоянно открыты и непонятны во взгляде, лишь доказывали: игрок! И, причем, игрок на большие деньги, и кому везет чаще, чем не везет.
Эгле полагала вернуться до прихода Йонаса, потому и сказала ему, когда он позвонил, чтоб не включал свет и насладился ею спящей и грезящей о нем, единственно желанным, во сне. Но, то ли забыла, то ли не предала этому значения – не отключила связь с дочерью, разговаривая с ней перед этим по телефону. Агне слушала щебет влюбленных, представляя себя на месте мамы. И чем ярче и чувственнее воображение рисовало картину, как она принимает Йонаса в себя…, тем рык боли-зверя в ней заглушал пронзительный писк мышки в страдающей душе.
Впервые она обратилась к богу, уняв в себе неверие, и попросила его о том, чтобы мама, как можно дольше, не приходила. Что-то подсказывало ей – Зорро придет раньше обычного. Он придет не к ней, но станет и ее тоже…
От Автора.
Йонас войдет в дом Эгле в полночь. Дверь в комнате Агне будет приоткрыта – девчонка спала, укрывшись с головой. Он повесит верхнюю одежду, едва припорошенную снегом, осторожно положит ключи от автомобиля на тумбочку в прихожей и отнесет розы в гостиную. Потом согреет себя чаем, после примет душ, а на пути в комнату Эгле легонько притянет к себе дверь спальни Агне и дверь бесшумно закроется.
Не включая свет, как и просила Эгле, он пройдет к постели – она спала в привычной для нее позе: на животе, обхватив руками подушку с боков, уткнувшись в нее лицом и раскинув потрясающе красивые ноги. Он знает что будет делать. По правилам игры, оговоренным с Эгле, он будить её не станет. Это должно произойти именно так – во сне. Возможно, Эгле этим самым искала себе оправдание за этот любовный шаг, долго считая его неприемлемым в отношениях с мужчинами. И, ранее, до смешного удивляясь тому, что даже ее бывший муж заговаривал с ней о такой близости… Но любовь к Йонасу открыла в ней самой новые, ранее не ведомые чувственные грани и подспудные страсти, отчего непонятное прежде, но настойчиво влекущее и требовательное телесное любопытство, теперь сладко обрывалось внутри нее желанием: позволить это сделать Йонасу…
Любовь – это и прикосновения. …Рук, губ – и глаза напротив приоткрывают душу для таинств ожидания в надежде: любима! И Агне задумала блестящий ход: она ляжет в постель матери и тогда руки и губы Йонаса откроют ей таинства ожидания неземного, во многом нафантазированного, но остро желаемого запретного плода. Она не сможет увидеть его глаз, но её тела будет касаться ОН, увлекая в новый, еще странный и неведомый для неё таинственно-влекущий мир.
Ах, как же Агне хотелось поверить в такое и быть желанной, пусть только и от своих опоивших надеждой чувств. Юность пьяна обманом и, оттого, воровка от неопытности и страха перед чувственными побуждениями – разве, можно за это корить? А если влюбляется детство, но в теле юной богини красоты и любви?.. Ничего этого Агне не знает – горит в постели чувственного наслаждения и готова сгореть в нем, и воскреснуть снова, какой угодно и кем угодно. Но – потом! Потом! И она лежит в комнате Эгле, в постели Эгле, не месте Эгле, в пеньюаре Эгле, не дыша, затаившись. Точно в засаде на голубку со сложенными крыльями, на саму себя, а Йонас – ее же силок и кисть калины. И это все – роскошь девичьих грез на крыльях того самого ожидания в томлении: хочу быть любима! А еще – момент полного безумия, когда тобой владеет неодолимая животная сила, когда мучительно хочется попасть во власть чего-то порочного, бесстыдного, но сладкого!
В скользящем золотом свете заоконного фонаря Йонас напоминал древнегреческого бога, а его готовность к любви поражала могучей заблаговременностью. Он желал свою трепетно спящую голубку, как никогда до этого. Раздвинув восхитительно высокие ягодицы Эгле, склонился над ней. Под руками Йонаса тело покрылось тёплой благодарной дрожью. И эта дрожь лишь усилилась, когда он коснулся её там и так, как никто и никогда её не касался. Она с мучительным наслаждением подчинялась мужским ласкам, готовясь принять в себя его настойчивую силу. От ожидания этого ей стало жарко. …Вот она почувствовала Йонаса, не понимая происходящего. Вдруг боль и ужас пронзил это сладкое безумие, точно во вдыхающую только-только счастье душу уже вонзилась тонкая заноза болезненного обидного недоумения.
… Агне выскользнет из рук Йонаса, скатится на пол, и рыдания разорвут в клочья тишину зимней ночи. Йонас включит свет и увидит ее. Ничего ей не скажет, не торопясь, оденется, и покинет дом.
Униженная и посрамленная своей же любовью, напуганная и обескураженная ролью, какую для нее придумало это безудержное, как ей казалось, чувство, Агне хотелось побыстрее забыть о случившемся и забыться. И она забылась… в постели матери. Но сон к ней так и не пришел.
– …Я уснула. Мне снилось, что лежу в своей постели, – всхлипывала литовка, прячась за Мерабом, точно нашкодившая девчонка, пытающаяся и сама разобраться в том, кому и чем именно сделала плохо; как и я, она была еще, по сути, ребенком и больше всего стыдилась моего присутствия, чем других, а мне было неловко за нее. – …Вернулась мама. Я ее не ждала. В большом зеркале у окна видела, как она решительно приближалась ко мне. С подобранными кверху волосами, в песцовой шубе, какой у нее не было до этого. В муфте прятались ее руки. Остановилась. Попросила повернуться к ней лицом, а я спросила у нее: «Женщины прощают, одна другой?!..». Она ответила, что женщины прощают все, кроме пренебрежения ее телом. И убивают соперницу в не принадлежащей ей постели. Как и сворованная любовь!.. …Нехороший сон!
– Только это не сон был, девочка! – выдохнула из себя Марта
Нордин, кряхтя, оторвал свое длинное и худое тело от пирса, о который все громче разбивались волны, сошел с него сам и ссадил Агне.
– Ты знаешь, вот с этих небес Аллах вразумил меня, – заодно, раздумывая куда бы, в какую сторону, пойти, чтобы размять ноги, сказал он ей тихонько, будто по секрету. – Аллах сказал мне: матери рожают сыновей для себя. Чтобы не знать нужды и одиночества. А у меня, ты не знаешь, сын есть, Разиф. Девочек рожают для любви, которую сами не заслуживают. А если и находят, то все равно теряют. Такая любовь им не по зубам. …Смотри, какие у меня зубы…, – Нордин приоткрыл рот так, чтоб увидели все, – а там, откуда я, пекут пряные кружевные блины «Роти Джала», …ах, как я их люблю! Как ты считаешь, такими косорезами съешь блин, или все, что они нарежут во рту, тут же из него будет вываливаться?