Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Агне засмеялась, и всем нам стало не так жутко и горько. Но главное – она должна была выйти из забытья, какое считала сном. Во сне, да, люди нередко улыбаются, только в земном забытье радости нет, и никогда не было.
Нордин хитрил, предложив Агне пройтись с ним и оглянуть незнакомую окрестность.
– И смени, наконец, свой секси-наряд! – напирал он на нее, уводя в сторону «дикого» пляжа. – Что подумает обо мне Аллах?!
Я окрикнул его и жестами стал показывать – объедини с Агне наше общее пространство! Малаец, в свою очередь, ответил жестом: «Отлично!». Поэтому, не дойдя и до первого гранитного валуна, откуда простирался, вглубь береговой линии, «дикий» пляж, они исчезли. Может, переместились, на побережье Южно-Китайского моря, возможно, в Вильнюс – нам с Мартой предстояло выслушать еще Мераба.
Марта не торопилась с этим и я, вроде
Не обращая на нас внимания, Марта сняла с себя спортивный костюм цвета волны, что уже облизывала край пирса, затем, покачивая бедрами, стянула к низу трусики, перешагнула через них и, походкой гимнастки подойдя к лесенке, сошла по ней в утреннее море абсолютно голой. Вода доходила ей до колен, она осторожно продвигалась вперед, полагая, что дальше – глубже, а мне не хотелось ни огорчать ее тем, что до глубины путь не близкий, ни лишать себя удовольствия видеть наяву, какие на самом деле «бразильские» ягодицы. В интернете я много чего видел и читал, а сейчас – смотрю именно на то, сердцеобразное по форме, что притягивает к себе взгляды не только взрослых мужчин, когда они находятся за спиной таких женщин, как Марта, Агне или ее мама, Эгле. Ведь их природная красота, обаяние и сексуальность передавались мне тонами и импульсами моих чувственных ощущений, и я воображал рассказываемую реальность близкую к реалистичности. В Вечности я не могу быть старше своих земных лет, но мои чувствования взрослели, крепли от убежденности и, наоборот, спорились вне безмятежности.
Марта вызывала во мне страстность и желание присоединиться к ней, а так как она и сама этого желала, сосредоточенное на Марте волнение потеснило робость и тревожность. Я закрыл глаза – как же она смешно визжала и подпрыгивала, когда я, незаметно поднырнув под нее, коснулся «бразильских» бедер. А как она долго смеялась с меня, потом, когда мне понадобилось время, чтобы выйти из воды менее возбужденным ее женскими прелестями.
– …Давай, выходи, красавчик! Марта хочет видеть, что ты от нее прячешь!? – выкрикивала она, размахивая у себя над головой моими плавками.
Как такое могло случиться? Да все, как обычно – по крайней мере, у меня: в земное время не нашел его, чтобы подтянуть резинку в шортах для купания, а лучше – ее заменить, а в Вечности, пожалуйста, сижу теперь в море голый. Щекотливость моего положения – это одно, а другое – гораздо хуже, так как в Вечности время отсутствует, и сиди не сиди, ничего не высидишь. Но родилась, зато, мысль: если в земной жизни я, к примеру, был безвольным, тогда здесь, вобрав волю других душ, стану волевым и при желании таким останусь. И тут меня еще раз осенило – как же я сразу не сообразил: я закрыл глаза и снова был одет, как и до купания, подходя к Марте со спины.
– А ты хитрец, русский! – отреагировала она с легкой досадой, все еще пребывая в прекрасном настроении.
– Я не русский, – ответил я. – Мама Станислафа – русская, его отец – поляк, а на родительском генеалогическом древе рода Радомских – и Польша, и Литва, и Украина. Это то, что я знаю. …Я, душа Станислаф, волк безмятежности!
Даже не знаю, отчего меня потянул на высокопарность слога, хотя в земной жизни меня знали и, нередко, напыщенным парнем. Но Марте понравилось мое важничанье – когда мы смеялись в последний земной раз, и не вспомнили бы так сразу.
Мераб выглядел отрешенным. И – не совсем похожий на грузина: глубокие залысины, рыжий лицом и остатками волос, невысокий, сухой и злой во взгляде. На вид ему было лет тридцать-тридцать пять. Теплую джинсовую куртку с белым мехом изнутри он снял и удерживал на пальце за спиной, хотя воображаемое мной лето на берегу Азовского моря в Геническе не имели к этому никакого отношения. Он видел все, но ничего не чувствовал и не ощущал. Старого кроя джинсы и, к тому же, еще и не по размеру, туфли со сбитыми носками указывали на явное безразличие Мераба к собственному виду. Или он
был аскет в моде – может быть. Почему нет? Но неопределенного цвета рубашка, помятая и сильно окровавленная спереди, являла собой элемент хроники смерти мегрела. Как это произошло – он расскажет, если захочет, или посчитает для себя нужным это сделать. Только приглядевшись к нему, я уже решил для себя, что впущу Мераба в свое личное пространство и войду в его, если он согласиться. Даже если Марта и Нордин будут против этого. В таком случае, полагал я, найду слова разубедить их.Для меня, и в ситуации с Мерабом было все более-менее ясно. Все, что дано человеку в его чувствованиях и что он развил до уровня Homo sapiens, ему необходимо. В нем нет ничего лишнего, но есть его личные чувствования, в проявлениях которых он сам себя как бы организует. Или сдерживает в себе побуждения, или выплескивает из себя, нарушая тем самым баланс своих чувствований. Отсюда характеры, позиции и тому подобное.
Теперь я знал, как никто другой из людей, что их земные года дифференцированы (еще одно слово-понятие, нравившееся Станислафу): жить и доживать. Но это важно не только знать, куда важнее – принять в качестве наполнителя. Чем наполнить «жить», и чем наполнить «доживать»?
Как любому ребенку, Станислафу нравилось заглядывать внутрь игрушки. Почему, – он не задавался таким вопросом. А я сейчас думаю об этом бесконечно. И, как ни странно это прозвучит, Станислаф ведь и жил, и доживал, жизнь его была наполнена не одним и тем же, чем были наполнены его последние дни. Он жил в стремлении к материальному, что требовало, потому как нуждалось, его физическое тело. Абстрактно говоря – форму вида и массу достоинств и преимуществ. А доживал сначала, верой, надеждой, волей, решимостью и даже мальчишеской отвагой. Затем – в страхе, в отчаянии и, конечно же, в любви и с любовью.
Тело придали земле, я здесь – в Вечности, и никакие материальные блага мне не нужны. Они не помогли ему выжить – это, выжить, и есть алгоритм для «жить» и «доживать». А чтобы научиться выживать на Земле, мне понадобятся агрессия и злость Мераба. У Станислафа и одно и другое были в большей мере показными, и, как я понял в Вечности, Вселенная намерено тоже демонстрирует, как и когда может закончиться земная жизнь, если душа оказалась не способной сберечь тело.
Возможно, та самая чуйка, которую люди-материалисты хотят потрогать руками, и является ответом на вопрос «зачем?». Зачем надо предугадывать ход событий, причем, постоянно? Вселенная этот вопрос от них прячет, чтобы думали сами, да пока что вокруг шестого чувства – мышиная возня. Целостность чувствований души – это еще впереди у человека, а мне уже сейчас нужно знать об алгоритме «Выжить!», как можно больше. И если бы интуиция подсказала Станислафу не идти в аквапарк подзаработать инструктором, он бы не соблазнился четырьмя тысячами гривен, и не нахватался бы, в результате, солнечной радиации в сорокоградусную жару… Я, душа его, безмолвствовала тогда, в августе 2017 года, а чем все закончилось?! Банальная простуда и лейкоз – тут, как тут! А его отец? Его душа ведь не отмолчалась тогда; как же он не хотел везти сына в Херсон 14 декабря, но!.. Пришла беда – отворяй ворота, и он впустил озабоченность случайных и ему самому, и его сыну людей – повез на укол к Дьяволу! А ведь, как не хотел, как не хотел!.. Корил себя за интуицию, а когда смерть скалилась улыбкой Станислафа на автовокзале Новой Каховки, прострелила мысль – пересесть в автобус на Казацкое, забрать варенье, сваренное им для сына, и вернуться домой. Станислаф и мысли не допускал, что он серьезно болен, я хорошо это помню. К тому же, отец только подумал о Казацком, а Станислаф сам предложил: с вареньем из черной смородины, малины и клубники вернуться в Геническ и дождаться развернутого анализа его крови. Результат этот ждали из того же Херсона с дня на день – может, земной дьявольщине к тому моменту было бы не до него?! Как Марта сказала: сердце рвалось к дочери, а ноги привели к матери…
Из прогулки по острову Реданг вернулись Нордин и Агне. Малаец прибыл с угощениями, а по тому, как он передал Марте блин «Роти Джала» – действительно, кружевной, похожий на скомканное итальянское спагетти – и при этом чуть было не свалился с пирса в море, стало ясно, что прибыл навеселе. Мне сунул в руку сигареты «Kent», уведомив, что теперь он мой папа, и папа разрешает… Последний раз Станислаф курил в больнице, открыв настежь окно в туалете и удерживая дверь рукой – не было на что закрыться, только его пристрастия остались во мне, а в кармане пиджака – и его зажигалка.