Я - душа Станислаф!

Марта негодовала – мой поступок она ни понять не могла, ни, тем более, принять.

– Зачем, зачем ты это сделал?! – корила она меня, а в лицах Агне и Нордина искала поддержку. – Я сейчас взорвусь, не знаю только от чего – от злости или от боли…

Я не дал ей договорить, усадил на диван, и попросил всех меня выслушать.

– Вот только что ты сказала, что тебя что-то уже готово разорвать. Так? Но ведь не эмоции от вида и поведения Мераба?

Марта объяснилась:

– Еще когда Агне рассказывала об Эгле, со мной уже стало что-то происходить. Ну, …я как бы понимала и оправдывала, ее маму до определенного момента, потом – когда она выстрелила, во мне было столько же осуждения, сколько и жалости к ней. Нет, это не та жалость, какая была к Агне, а что-то среднее: осуждения больше, конечно, только та жалость к Эгле, нуждалась в объяснении себя. И оно, это среднее, так стремительно во мне росло! А теперь, объединив с Мерабом пространства, оно переполняет меня.

– Значит, это не эмоция, а состояние твоих теперешних чувствований, – заключил я, – и что-то подобное происходило во мне и до появления Агне с Мерабом. И нарастающая полнота чувствований постоянно требует у меня объяснения, привнесенного вами вот того самого среднего, о чем ты говоришь. Оно не случайно, Марта! …Нордин! Агне! Разве, сейчас вы те же, какими были?..

– Да-да, во мне какие-то новые чувствования, точно я переел. …Шучу! – признался Нордин.

– Новые – это точно! – согласился я. – И их не вычислишь как среднее арифметическое.

Нордин и Агне, взяв по пуфику, подсели к нам, а я продолжил:

– …Нас разорвет это среднее, и оно не одно в нас. Что-то мы сможем объяснить здесь, и себе, и друг другу. Как, например, объяснили тебе, Нордин, что без уважения сыновняя любовь труслива, а потому способна к бегству. Но Разиф, уплыв от тебя, хотел жить – что это, если не его умение выжить? А Мераб, оставаясь почтительным к своему отцу, лишил жизни Лику, не родившегося ребенка и себя?! …Выходит, мы ничего не объяснили! Мы лишь в пути объяснений этих средних величин из наших старых-новых чувствований.

…Есть в ком-то знания, как выйти на нулевой уровень? … И во мне нет.

– И что нам делать? – озабочено спросила Агне.

Ей ответила Марта:

– Попробовать отыскать Лику. Она нужна нам, а мы нужны ей, чтобы обмен чувственной энергией хотя бы состоялся – Мераб отдал нам лишь часть от целого. Теперь – о том, о чем сказал душа Станислаф. При избытке любая энергия ищет выход – от энтузиазма до бешенства. Это вы знаете, но скажу вам как врач, хотя и не психотерапевт, в нас нет грубой энергии, какую получали наши тела, питаясь и утоляя жажду. А вот что в нас может быть, так это приток тонких и сверхтонких чувствований Вселенной. Мы их чувствуем, но не ощущаем, как холод или тепло, прикосновение чье-то или к чему-то. Нет баланса между притоком и расходом энергии, так как в нас нет познания этого среднего чего-то…

– А, может, и не среднего, а всего лишь промежуточного, – заметила Агне.

– …Или прозрение в чем-то станет искрой! – закончила свою мысль Марта.

– И тогда – бабах! – спокойно и даже равнодушно умозаключил Нордин.

– И я об этом же… Нас, рано или поздно, разорвет не то, что как бы требует определения себя, а нуждается в решении действием. Давайте подумаем над этим, – предложил я. – Знать бы, правда, где мы лопнем, как воздушные шарики – еще за облаками или у поверхности Земли!?

– А не все ли равно? – все так же спокойно поинтересовался Нордин.

– Если мы правы в наших догадках, тогда чем ближе случится «бабах» к поверхности, тем больше вероятность нашей встречи. Я так думаю.

– Мы упадем, как звезды?! – восхитилась Агне.

От Автора.

Объединяя свои личные пространства, душа Станислаф, душа Нордин, душа Марта, душа Агне и душа Мераб не только выстраивали лабиринт, но и продвигались им в сторону нулевого уровня Вечности. Никто из душ не знал об этом. Потому, что по нему их вело откровение, а оно не указывает нам путь – мы уже в пути, от себя к себе! Путь этот бесконечный, а земная жизнь – лишь шажок, и мы, люди, в этом шаге Вселенной есть ни что иное как результат ее поступка. А точнее – ее поступь от себя самой к планетам и звездам. …Зачем ей уходить в себя? А зачем нам нужно знать, что там, за облаками?!

У откровения нет противоположного значения, оно может лишь безмолвствовать, но душевная боль, как и радость, развязывает язык воспоминаниям, какие дороги и самой Вселенной. Ее бескрайность – условность, так как земные чувствования душ – это края живого, что понемногу заполняет эту разумную бескрайность. Душ много, их даже можно сосчитать, но смысл живого один для всех: осознать себя во Вселенной. А осознание себя на Земле происходит не в момент рождения живого – во времени и в пространстве. Но это – на Земле, где человек установил для себя продолжительность времени и обозначил земное пространство…

Вечность вне времени, но ее пространство тоже ограничено уровнями. И душа Станислаф, и объединившиеся с ним души теперь знают об этом, но они ничего не знают о времени и пространстве, которые Вселенная подготовила им там, где их прежние тела не выжили. А не выжили потому, что земные тела не болеют, не сгорают, не тонут и не разбиваются о скалы. Это души болеют, сгорают, тонут и разбиваются в невежестве и ограниченности. А у чего нет души – нет продолжения жизни. И теперь, при осознанном выборе, в чем продолжить земную жизнь, Вселенная изменит привычный для душ ход времени, а их земное пространство ограничит конкретным местом обитания живого и сделает его общим для всех. И это будет еще одним ее откровением: в этом времени и в этом пространстве мечты, желания, симпатии, предпочтения – все чувствования душ, включая и земные фантазии, обретут соответствующую им конкретику. Только сами души не смогут себя осознать сразу, а может быть – никогда в этом времени и пространстве.

…Земное время объясняет наши поступки, а оправдываем их мы сами. И этим наказываем самих себя, нередко лишая себя и других самой жизни. Но почему время не сразу объясняет и наказывает? Да и кого оно наказывает – душа ведь вечна!? Наказывает родных и близких! И время для них становится палачом смысла их прежней жизни, и оно оттого неумолимо однообразно и непомерно тяжело. Боль и страдания заводят, загоняют и заталкивают их в промежуток межу небом и землей, а для Вселенной эта пустота тоски без смысла, надежд и ожиданий, и без того бесконечна. Так не должно быть, полагает Вселенная, и отправляет в промежутки земных чувствований и вселенского разума души, какие откровенны с ней так же, как и она с ними, чтобы вместе отыскать в земном живом чувствования людей будущего. Чувствования, какие остановят земное время и станут проекцией пространства, в котором физическое тело человека не умрет ни из-за чего. Потому как нет ни грани, ни промежутка, ничего нет между земными прошлым, настоящим и будущим. Всем нам, живущим, здравствующим и тлеющим лишь жизнью, копает могилу настоящее, в нее кладут наше прошлое, а забивает последний гвоздь в крышку гроба уже будущее.

Душа Станислаф предугадал, в большей мере интуитивно, что может произойти с душами на нулевом уровне Вечности. И чем ближе к Земле это случиться – он и в этом оказался проницательным, – тем меньше по площади будет разброс чувственной энергии. Но в ком из видов земного живого, себя не осознающих, эта чувственная мысль души из Вечности искоркой сознания возгорится? И возгорится ли? …Если возгорится, тогда что? А смерть – снова, что тогда?

Глава третья. Нулевой уровень.

Отыскать Лику в Вечности было тем же самым, что отыскать иголку в стоге сена. Единственный ориентир – цвет ее сияния, о котором нам ничего не было известно. Предлагался вариант сияния жертв обстоятельств, к каким мы относили себя, но решили с зеленым цветом повременить и рассмотреть иные цвета.

Нордин о Грузии, тем более, о Мегрелии даже не слышал, а Марта и Агне знали, что Грузия – это страна Грузия. И все! Но я вспомнил, что отец Станислафа провел, как-то, три дня в Тбилиси, и о своих впечатлениях нередко рассказывал сыну. Станислаф запомнил: кактусы в Грузии растут наподобие сорной травы при дороге, а «Солнце катилось по горам оранжевым закатом, будто катился преогромный апельсин и даже подпрыгивал на вершинах!» За таким действом отец наблюдал из пролетавшего над горами «Боинга». «…Не иначе: апельсин катился и подпрыгивал!» – из его эссе о Грузии.