Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Вернувшись на Детский пляж, я решил повременить с тем, чтобы сразу вернуться к Марте и Нордину. Присел в кафе за столик – я ведь никого не мог потревожить и обременить, – нужно было вспомнить, что говорил о любви отец Станислафа. В истинах Вселенной об этом ничего не сказано, так что – выбирать не пришлось. …Вспомнил: «Любовь, какой бы она ни была, без уважения обречена. Не за что уважать – некого и любить!» Так вот что во мне бесспорно и убедительно: уважение Станслафа к отцу. Действительно, они оба дышали друг другом. Отсюда, пожалуй, и отношение к сыну в повелительном наклонении: отец велел оценивать качества людей, а его – в первую очередь. Постой, постой…, припоминаю еще его разговор со Станислафом: « Если когда-нибудь тебе, вдруг, нужно будет
Из того, что я вспомнил, вырисовывалась следующая картина чувствований Станислафа: любить маму ему было так же легко, как и пренебречь ею, или воспользоваться маминым чувством, но любить отца было сложно и оттого приятно. Как и видеть чаще отца улыбающимся – запросто так тот не дарил свои улыбки, и Станислаф уже понимал это. Выходило на то, что любовь растворяет в себе уважение, а по-настоящему любящий воссоздает его вновь и заново.
После «мозгового штурма» я направился к пирсу. Марта и Нордин бултыхали ногами в воде и, откинувшись чуть назад с запрокинутыми головами, вглядывались в небо. Увидев меня снова, малаец сказал:
– А хорошо у тебя здесь! Вижу, что неглубоко, я бы не утонул...
Не зная, о чем они говорили с Мартой после моего ухода, я все же отважился на то, чтобы объяснить ему, да и Марте тоже, что его изводит с момента смерти тела. Первые слова дались тяжело, но раж Станислафа никуда не делся. Я ходил по пирсу взад-вперед за их спинами и при этом выразительно жестикулировал. Мой голос крепчал оттого, что не в последнюю очередь нам, троим, нужно было продолжить разговор. Его продолжением и стал пересказ моих наблюдений и мыслей на примере взаимоотношений Станислафа с отцом. Мой вывод обличал Нордина, что же касаемо Разифа – ему с этим жить: с тем, как он поступил со своим отцом.
– Но для меня понимание родительской любви отцом Станислафа ближе. В том числе, и в значении – ближе к выходу из лабиринта, – заключил я твердо и намеренно.
Нордин молчал. Долго и непонятно.
– Как он, повтори, …ну, отец его…, – малаец ткнул в меня свой острый и длинный, как цыганская игла, палец, – сказал о матерях?..
Я напомнил:
– «…Мамы рождают сыновей для того, чтобы не знать одиночества…».
Он, как бы соглашаясь, стал кивать головой, а кудряшки смоляных волос заиграли блеском на солнце. Почти такой же блеск, но не от солнца, я увидел в глазах Марты, и услышал от нее:
– Не беда, что мы любим, беда в том, кого и как мы любим!..
С линии горизонта на нас смотрели две пары глаз. Мы переглянулись – никто не выказал возражения, и нас стало пятеро.
Литовка Агне и мегрел Мераб хотели, похоже, того же, что и мы: оказаться на нулевом уровне Вечности. Нулевой уровень – это выход из лабиринта, а скольким душам нужно объединить свои личные воображаемые пространства, чтобы выстроить лабиринт земных чувствований, этого никто не знал. Вечность предоставляла возможность лабиринты выстраивать, Вселенная побуждала искать выход из него на Землю. И просто: пройти туннель воображений, и небезопасно сложно: туннель может оказаться миражом, как и выход из него.
Мегрел – почти то же самое что и грузин, имел густо-красное сияние, у литовки, моей ровесницы, оно было зеленым. Мераб долго не открывался душам, но лазурный цвет глаз, больших и раскосых, был ему до боли знаком – причем эта боль душу не покидала, – и он впустил Агне в свое личное пространство. А затем, узнав, что случилось с ее телом, предложил объединить их чувствования. Она согласилась, а после, услышав от души Мераба мало
похожую на раскаяние историю его тела, не то что бы уж сильно огорчилась, но вынуждена была признать – поспешила!Агне казалось, что все это сон: и смерть ее тела, и Вечность, и импульсы Вселенной. А бирюзовое Азовское море, что сейчас плескалось рядом с ее босыми ногами, такое маленькое-маленькое на географической карте – продолжение сна. Ее внешний вид мало сказать, что нас смутил, и в то же время нагота девичьего тела под прозрачным шелком кружевного пеньюара зажгла во мне страсть. Даже в Вечности! Нордин, правда, сразу же прикрыл ладонью глаза, будто от солнца, оставив при этом пальцы растопыренными. Но, ни мне, ни ему не удалось скрыть охватившее нас горячее волнение, и в эти земные минуту-другую в пространстве Вечности наше сияние, уж точно, рябило, так рябило! А когда Агне еще и собрала жемчужные, до пояса, волосы за спиной – скорее, машинально, ее подтянутые и упругие груди с торчащими колышками сосками так заметно подвинули вперед шелк, что его цвет, алых роз, будто осыпался в этом месте.
– O, mein Gott!.. – не сдержалась Марта.
Агне тут же поспешила объясниться:
– Извините меня, за мой вид… Такая я из моего сна…, и я не хочу просыпаться.
В ее голосе не было безумства, обмануться желанием – в этом признавался извиняющийся голос. Агне повернулась головой к Мерабу, все еще удерживая руками пепельный ручей волос за спиной, и – опа: на ее правом виске зияло окровавленной чернотой маленькое отверстие.
– О, мой Бог! – в очередной раз, но в ужасе, произнесла Марта.
– Пулевая рана!.. – пояснил Мераб.
Нам стало понятно, почему Агне не хотела просыпаться…
…Она родилась в польском городе Легница. Отец поляк ушел из семьи, когда ей исполнилось семь лет. Ушел не к другой женщине, а от ее мамы, изумительно красивой и женственной Эгле. Она полагала, что заслуживает большего, чем мог ей дать машинист скоростного поезда класса «Pendolino».} Родители по-прежнему жили в Вильнюсе, сюда она и перебрались с Агне, год спустя.
Эгле знала, чего хотела от жизни, и вскоре у Агне появилась своя комната в белом-пребелом домике в престижном районе Вильнюса, где старая городская архитектура восхищала. Подруг у мамы не было, а друзей, в основном, мужчин – много. И много ночей Агне засыпала одна. Когда же стала замечать маминых мужчин, ощутила и их липкие взгляды на себе. Это и забавляло, и нравилось.
Ее первые чувственные влечения к парням пришлись на время учебы в колледже. Желающих быть ее кавалерами было не меньше, чем открыто ухаживающих за ней – их числом Агне не уступала своей маме, такой же пленительной лицом и телом. Был у нее и первый сексуальный опыт, но не с парнем из колледжа. Может, она и унаследовала от Эгле, или переняла от нее предпочтения в возрасте и респектабельности взрослых мужчин – над этим как-то не задумывалась, да тот самый, первый, сексуальный опыт с известным в Литве рок-музыкантом она оборвала. Не понравилось, и не такой представляла себе мужскую любовную страсть. Тем не менее, чувственное влечение к мужчинам у нее не пропало, и в возраст девичества она входила желанной не одним десятком кавалеров и ухажеров и, к тому же, настоящей красавицей без макияжа. Знала об этом и нередко очаровывающей данностью банально пользовалась.
Не знала Агне лишь о том, что в их, с Эгле, доме однажды появится мужчина тридцати трех лет, не женатый, изысканно одетый во все черное и с манерами Зорро, только без маски известного всему миру героя. И при нем она прочувствует себя впервые слабой, беззащитной и униженной одиночеством. И, как-то, она признается в этом маме в том, что влюбилась с первого взгляда, и с тех пор ее сердце ранено одиночеством, – только имя своего Зорро ей не назовет. Не посмеет назвать, да и не смогла бы – это был мужчина Эгле. Это мама признается дочери, что по-настоящему влюблена в Йоноса, наконец-то, прочувствовала сладость от близости с ним, а ведь ей тридцать пять, хочет за него замуж и родить ему ребенка.