Я хочу быть твоей единственной

Через пару минут эти самые пальцы впиваются в кожу ягодиц в тот самый момент, когда я достигаю финиша, взрываюсь, как Сверхновая, и через мгновение понимаю, что он кончил вслед за мной.

Лампочки Фархат, конечно, заменил, а я в благодарность кормлю его ужином. Он сидит напротив меня и долго расхваливает, говорит, что это лучшая утка в его жизни. Может, и врет, но мне чертовски приятно. На улице уже темно и наступает время для киновечера. Я привыкла смотреть фильмы в одиночестве, но сейчас мне хочется сделать это с ним, прижаться к нему, положить голову на плечо и просто наслаждаться моментом и картиной. Пусть я сто раз ее смотрела.

Разобрав диван и накидав подушек, я несу кукурузные палочки в глубокой миске и газировку в стеклянных бутылках. Он, мягко говоря, в шоке.

– Ты хоть понимаешь, сколько во всем этом сахара?
– сокрушается он.

– Понимаю, - подмигиваю ему.
– Но в магазине не было поп-корна, а чипсы я не люблю.

– Ну надо же!

– Не ворчи, Фарочка. Обещаю, тебе понравится, - устраиваюсь рядом с ним, укрываюсь мягким пледом и вытягиваю одну палочку.
– Открой рот.

– Эээ нет, - он вертит головой.

– Ну пожалуйста. Хотя бы одну, - смеюсь.
– Это же кукурузные палочки! Вкус детства!

– Ладно, - сдается он.
– Но только одну.

Фара открывает рот, а я кладу в него свою любимую вкусняшку. Он качает головой и получает в награду от меня поцелуй. На губах теперь сахарная пудра. Я довольна.

– Что будем смотреть?
– спрашивает, когда я включаю онлайн кинотеатр.

– Как насчет “Крестного отца”? Первой части?

Фархат удивленно смотрит на меня.

– Неожиданно.

– А ты не хочешь?
– поднимаю на него невинные глаза.

– Нет, почему. Мне нравится. Просто интересный выбор для молодой и хрупкой девушки, - целует в лоб.

– Я разные фильмы люблю, но в основном старые. Сейчас так душевно уже не снимают. И есть у меня любовь к криминальным историям. Кстати, - воодушевленно восклицаю.
– Я тебе не рассказывала, но когда я была маленькой, папа спрятал нас с мамой на конспиративной квартире, а сам поехал на стрелку с бандитами. Они хотели отжать у него бизнес, но он выстоял.

– Вот даже не удивила. Времена такие были. Но когда я начинал свое дело, такого криминала, как в начале 90-х уже не было. Хотя в свою юность я видел всякое.

– А что ты видел?
– навострила ушки как белка, потому что люблю слушать его истории.

– Любопытная какая, - рассмеялся он и погладил по щеке.

– Мне про тебя всё-всё интересно. Расскажи.

– Да особо нечего рассказывать. Я рос в 80-е, когда Алма-Ата была поделена на неофициальные пацанские районы. Слышала об этом?

– Да, от папы. Он тоже рос, - поняв, что веду не туда, замялась, - примерно в это время.

На самом деле отец рассказывал об Алма-Ате пацанской и с ностальгией, и с сожалением. У каждого района были свои названия, правила, понятия, кодекс чести и вожаки. Делились в основном по дворам. К примеру, район оперного театра назывался “Бродвеем” или “Бродом”, а парка культуры и отдыха имени Горького - “Крепостью”. Еще были “Театралка”, “Шанхай”, “Снежинка”, “Дерибас” и многие другие. Заходить на чужой района было опасно для жизни. Встреча с чужими пацанами обычно проходила по одному сценарию: сначала обчищали, потом избивали. Как говорил папа, некоторые отбитые на голову пацаны дрались не на жизнь, а на смерть. А еще именно на районах в конце 80-х появились первые наркотики.

– Папа говорил, что была очень зыбкая грань между баловством и криминалом. Но он даже школьником был слишком серьезным.

– Тем, у кого голова была на плечах, повезло. Пара моих товарищах так и сгинула в этих районах. Кто от наркоты, кто в драке умер, а кто пошел по наклонной.

– В тюрьму попали?

– И не один раз, - вздыхает он.
– Тогда казалось, что пацанские законы - это кодекс чести. Стоять за район, своих не бросать, защищать. Но когда вырастаешь и все переосмысливаешь, понимаешь, что эта пацанская романтика очень часто была на грани.

– Например?
– хмурюсь, впитывая каждое его слово.

– Ну например, ты либо должен был стать пацаном и стоять за район и товарищей, либо быть “чертом” или “быком”. Тогда тебя могли поставить на счетчик, “доить”, унижать.

– Ты этим занимался?
– не хочу верить, что так могло быть.

– Нет, - резко отвечает он.

Он вдруг задирает футболку и показывает пальцем на шрам в районе ребер.

– Благодаря вот этому.

– Ты же говорил, поранился в армии, - завороженно смотрю на побелевшую тонкую полоску и веду по ней подушечками.

– Это звучит не так паршиво, как “я мог бы сдохнуть в 15 по собственной глупости”.

– В 15? – охаю я.

– Да, пошел драться стенка на стенку с пацанами из другого района. Какая-то гнида достала нож и порезала меня. К счастью, неглубоко. Не знаю, чего я тогда больше испугался: смерти или родительского гнева, - смеется он, а у меня чуть слезы из глаз не полились.

– В 15 говоришь?

– Да. А что?

– На следующий год родилась я.

Убрав волосы волосы за спину, я наклоняюсь к нему и касаюсь губами этого шрама.

– Сая, что ты делаешь?
– прохрипел Фархат и положил руку на мою голову.

– Надо обезболить, - поднимаю на него глаза и смотрю, не отрываясь.
– Тебе было очень больно?

Он берет мое лицо в ладони и смотрит, смотрит, смотрит бесконечно долго.

– Я не помню, это было давно. Но я отделалась легким испугом, просто полоснули и все.

– И всё? А если бы тебя убили?

– Маленькая, - прижимает меня к своему сердцу и я слышу, как оно стучит.
– Я же живой. А ты…первая, кто вообще про этот шрам спросил. Откуда ты взялась такая? Почему я не встретил тебя раньше?

Не буду лукавить, я расплываюсь в улыбке и от признания, и от вопроса. И правда, почему? Может, когда мне было бы двадцать четыре или двадцать пять, а ему сорок, он бы не так переживал из-за нашей разницы. А я чувствую, он все еще переживает.

Молча тянемся друг к другу и долго целуемся. И если бы не сцена с отрезанной головой коня и истошным криком режиссера, мы бы так и не прервались.

– Сая, у нас кино…

– Да, кино, - мягко улыбаюсь ему, провожу пальцем по выпуклой линии и сама опускаю его футболку.
– Будем смотреть кино.