Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Молодцеватые философы…»

Молодцеватые философы, все в гимнастерках и ремнях, и деловитые поэты. Медоточивая настойчивость, и обеспеченный верняк, и деловитые поэты. Впервые, может быть, с тех пор, как дезертировал Гораций, пришла пора толковых Граций и Муз разумных, разбитных. В эпоху деловитых Граций прошла пора для всех иных. Не понимаю, как они устраиваются с вдохновеньем, кто им подсказывает ритм? Звезда с звездою говорит. Звезда с звездою говорит, но этим новеньким со рвеньем, и тщаньем, и остервененьем — звезда им вовсе не горит. Зато из лириков никто еще так не был погружен в свои дела, в удобства жен. Никто из лириков земли. Утратив все, они зато и что-то новое нашли. Какие новые слова, склонения и падежи! Пар, что у них взамен души, большие прелести имеет. Курортное их солнце греет, чтоб не болела голова, трава, конечно, трын-трава, под ними мягко зеленеет.

«Покуда полная правда…»

Покуда полная правда как мышь дрожала в углу, одна неполная правда вела большую игру. Она не все говорила, но почти все говорила: работала, не молчала и кое-что означала. Слова-то люди забудут, но долго помнить будут качавшегося на эстраде — подсолнухом на ветру, добра и славы ради затеявшего игру. И пусть сначала для славы, только потом — для добра. Пусть написано слабо, пусть подкладка пестра, а все-таки он качался, качался и не кончался, качался и не отчаивался, каялся, но не закаивался.

«Опубликованному чуду…»

Опубликованному чуду я больше доверять не буду. Без тайны чудо не считается. Как рассекретишь, так убьешь. Даешь восстановленье таинства! Волхвов даешь! Жрецов даешь!

Хвала вымыслу

В этой повести ни одного, ни единого правды слова. А могло это статься? Могло — утверждаю торжественно снова. Вероятья постигнуть легко с помощью фотоаппарата. Но в барокко и рококо уведут баллада, шарада. Там журчит золотистый ручей. Там же пишут прерафаэлиты поколенный портрет Аэлиты с генуэзским разрезом очей. Достоверностью мир утомлен, ищет страусовые перья, раздобыть которые он может с помощью легковерья. Ищет логики сна. Таблицы умножения мифа и сна. Знает: где-то по-прежнему длится сказка. Ну хотя бы одна.

Неопознанные летучие предметы

Между облака и тучи, между неба и земли неопознанно летуче некие предметы шли. Может, это были змеи, выпущенные детворой? Все же допустить не смею: много слишком. Целый рой. Может, это были птицы, шедшие вдоль по лучу? До такого опуститься объясненья не хочу. Может, это самолеты — скоростные лезвия, совершавшие полеты расписанья вследствие? Может, это просто тайны, тайны, мчащиеся стаями. Залетели к нам случайно и немедленно истаяли.

Последнее поколение

Татьяне Дашковской

Выходит на сцену последнее из поколений войны — зачатые второпях и доношенные в отчаянии, Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны, Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные. Их одинокие матери, их матери-одиночки сполна оплатили свои счастливые ночки, недополучили счастья, переполучили беду, а нынче их взрослые дети уже у всех на виду. Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал, не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая, а те, кто в ожесточении пустые груди сосал, молекулы молока оттуда не добывая. Войны у них в памяти нету, война у них только в крови, в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых. Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи! В сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом. Они собираются ныне дополучить сполна все то, что им при рождении недодала война. Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу. Они ничего не знают, но чувствуют недобор. Поэтому все им нужно: знание, правда, удача. Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.

В метро

Старуха напряженно, но сдерживая пыл, рассматривает пижона, что место ей уступил: — О, дикое долговолосье! О, куртка в значках! О, брюки в пыли! А все-таки эти колосья на нашем поле взошли.

«Я когда был возраста вашего…»

Я когда был возраста вашего, Стариков от души уважал, Я про Ленина их расспрашивал, Я поступкам их — подражал. Вы меня сначала дослушайте, Перебьете меня — потом! Чем живете? Чему вы служите? Где усвоили взятый тон? Ваши головы гордо поставлены, Уважаете собственный пыл. Расспросите меня про Сталина — Я его современником был.

«— Старье! — мне говорят, — все это!..»

— Старье! — мне говорят, — все это! Глядеть на это неохота: кто с девятнадцатого века, кто с девятнадцатого года. А дед ли, прадед — в том ли дело, им все одно — пенсионеры. И лучшие нужны пределы, и новые нужны примеры. И я внезапно ощущаю, что это я старье, и робко, и ничего не обещая, тихонько отхожу в сторонку.

«Воспоминаний вспомнить не велят…»

Воспоминаний вспомнить не велят: неподходящие ко времени. Поэтому они, скопляясь в темени, вспухают и болят. — Ведь было же, притом не так давно, доподлинная истина, святая. Но чья-то подпись завитая под резолюцией: «Несвоевременно!»

«Над нами властвовала власть…»

Над нами властвовала власть. Она решала: куда нас класть, на какие полочки и что предпринимать, чтоб мы, словно тюрьмы или сумы, боялись самоволочки. А самоволка хороша тем, что одна твоя душа, куда идти, решает. Налево ли, направо ли свои шаги направили — никто не разрешает. Ты сам свой старший старшина, свой высший суд, верховный. Ах, самоволочка! Она — душевный и духовный, блаженный и греховный твой отпуск изо злобы дня в добро того же дня.

«Историческую необходимость…»

Историческую необходимость на полкорпуса я обогнал, а она за мною гонится и кричит: «Остановись!» Знаю, что, едва остановишься, не отпустит вперед никогда. Потому, соблюдая дистанцию, не оглядываюсь, а бегу. Что по ходу бега думается? Вот что мыслится на бегу: так ли ты необходима? Может, можно и без тебя? Нет, не сдамся, не поддамся и не дамся в руки тебе. Может, я не из той истории, где необходима ты.

«Смерть моя еще в отлучке…»

Смерть моя еще в отлучке. Я поэтому в отгуле. Заложу я ручки в брючки. Мне покуда черта в стуле. Смерть моя, как неотложка, едет и когда-то будет. Поживу еще немножко. Кто меня за то осудит? Смерть моя морить устала, выказать готова милость, на ноги она пристала, сапоги у смерти сбились. Торопить ее не буду, помешать ей не желаю, лучше я ее забуду: ах ты, гада нежилая. Нежилая, пожилая, знать тебя я не желаю!