Я историю излагаю... Книга стихотворений

«Жалкой жажды славы не выкажу…»

Жалкой жажды славы не выкажу — ни в победу, ни в беду. Я свои луга еще выкошу. Я свои алмазы — найду. Честь и слава. Никогда еще это не было так далеко. Словно сытому с голодающим, им друг друга понять нелегко. Словно сельский учитель пения, сорок лет голоса ищу. И поганую доблесть терпения, как лимон — в горшке ращу.

«Завяжи меня узелком на платке…»

Завяжи меня узелком на платке. Подержи меня в крепкой руке. Положи меня в темь, в тишину и в тень, На худой конец и про черный день. Я — ржавый гвоздь, что идет на гроба. Я сгожусь судьбине, а не судьбе. Покуда обильны твои хлеба, Зачем я тебе?

Сквозь мутное стекло окна

В окне — четыре этажа, быть может, двадцать биографий просвечивают, мельтеша, сквозь стекла и сквозь ткань гардин всем блеском разноцветных граней. Их описатель я — один. Да, если я не разберусь сквозь ливня полосу косую, их радость канет, сгинет грусть, их жизнь пройдет зазря и всуе, промчится неотражена, замрет, отдышит невоспета. Напрасно мужа ждет жена, напрасно лампа зажжена, и все напрасно без поэта. Куплю подзорную трубу и посвящу себя труду разглядыванья, изученья и описанья. Назначенье свое, стезю свою, судьбу в соседских окнах я найду.

«Человечество — смешанный лес…»

Человечество — смешанный лес, так что нечего хвою топорщить или листья презрительно морщить: все равны под навесом небес. Человечество — общий вагон. Заплатили — входите, садитесь. Не гордитесь. На что вы годитесь, обнаружит любой перегон. Человечество — кинотеатр. С правом входа во время сеанса, также с правом равного шанса досмотреть. Умеряйте азарт. Пререканья и разноголосье не смолкают еще до сих пор. Получается все-таки хор. Мы шумим, но как в поле колосья.

Выпадение от отчаяния

Впал в отчаяние, но скоро выпал. Быстро выпал, хоть скоро впал. И такое им с ходу выдал, что никто из них не видал. Иронически извиняется, дерзко смотрит в лицо врагам, и в душе его угомоняется буря чувств, то есть ураган. Он не помнит, как руки ломал, как по комнате бегал нервно. Он глядит не нервно, а гневно. Он уже велик, а не мал.

Портняжка и храбрость

Чем становился старше портняжка, тем становилось портняжке тяжко, руки ныли, спина немела, белее мела лицо бледнело. Был бы этот портняжка робкий, выбило б из ситуации пробкой. Только ему репутация храбрости не позволяла выказать слабости. Раз обозвали храбрым портного и называли снова и снова, а называние, именование очень организует сознание. Станешь храбрым на самом деле, если семь раз назовут на неделе. Храбрым и в самом деле стал он, но одновременно стал усталым. …Все-таки весело было и мило в слабости демонстрировать силу, браться за гуж и казаться дюжим, так что об этом портняжке — не тужим.

Никифоровна

Дослужила старуха до старости, а до пенсии — не дожила. Небольшой не хватило малости: документик один не нашла. Никакой не достался достаток ей на жизни самый остаток. Все скребла она и мела и, присаживаясь на лавочку, на скамеечку у дверей, про затерянную справочку — ох, найти бы ее поскорей — бестолково вслух мечтала, а потом хватала метлу или старый веник хватала, принималась скрести в углу. Все подружки ее — в могиле. Муж — убит по пьянке зазря. Сыновья ее — все погибли. Все разъехались — дочеря. Анька даже письма не пишет, как там внучек Петя живет! И старуха на пальцы дышит: зябко, знобко! И снова метет. Зябко, знобко. Раньше зимою было холодно, но давно никакого июльского зноя не хватает ей все равно. Как бы там ни пекло — ей мало. Даже валенок не снимала, но директор не приказал. — Тапочки носите! — сказал. Люди — все хорошие. Яблочко секретарша ей принесла, а директор присел на лавочку и расспрашивал, как дела. Полумесячную зарплату дали премию в Новый год. Все равно ни складу, ни ладу. Старость, слабость скребет, метет. Люди добрые все, хорошие и сочувствуют: как житье? — но какою-то темной порошею запорашивает ее. Запорашивает, заметает, отметает ее ото всех, и ей кажется, что не тает даже в августе зимний снег.

Сын негодяя

Дети — это лишний шанс. Второй — Данный человеку богом. Скажем, возвращается домой Негодяй, подлец. В дому убогом Или в мраморном дворце — Мальчик повисает на отце. Обнимают слабые ручонки Мощный и дебелый стан. Кажется, что слабая речонка Всей душой впадает в океан. Я смотрю. Во все глаза гляжу — Очень много сходства нахожу. Говорят, что дети повторяют Многие отцовские черты. Повторяют! Но — и растворяют В реках нежности и чистоты! Гладит по головке негодяй Ни о чем не знающего сына. Ласковый отцовский нагоняй Излагает сдержанно и сильно: — Не воруй, Не лги И не дерись. Чистыми руками не берись За предметы грязные. По городу Ходит грязь. Зараза — тоже есть. Береги, сыночек, честь. Береги, покуда есть. Береги ее, сыночек, смолоду… Смотрят мутные его глаза В чистые глаза ребенка. Капает отцовская слеза На дрожащую ручонку. В этой басне нет идей, А мораль у ней такая: Вы решаете судьбу людей? Спрашивайте про детей, Узнавайте про детей — Нет ли сыновей у негодяя.

«Художнику хочется, чтобы картина…»

Художнику хочется, чтобы картина Висела не на его стене, Но какой-то серьезный скотина Торжественно блеет: «Не-е-е…» Скульптору хочется прислонить К городу свою скульптуру, Но для этого надо сперва отменить Одну ученую дуру. И вот возникает огромный подвал, Грандиозный чердак, Где до сих пор искусств навал И ярлыки: «Не так». И вот возникает запасник, похожий На запасные полки, На Гороховец, что с дрожью по коже Вспоминают фронтовики. На Гороховец Горьковской области (Такое место в области есть), Откуда рвутся на фронт не из доблести, А просто, чтоб каши вдоволь поесть.

Беззлобная ругань

«Дура ты психическая!» Эта ругань с детства не забылась. Говорилось не от злости — от любви и страсти. И еще — от века меланхолии, словно ископаемые кости, возгласы: «Ах вы, малохольные! Где вам уберечься от напасти!» Нет, сентиментальности привиться в сих микрорайонах невозможно. Нечего изображать провидца! В этом отношенья все же можно. Вот он, потолок сентиментальности — если вместо пошлости и сальности слышится душевное и сердобольное, ласковое, ироническое: «Дура ты психическая! Дура малохольная!»

«Отрывисто разговаривал…»

Отрывисто разговаривал, все «Да!» и «Нет!» повторял и словно бы — выговаривал, и вроде — не одобрял. Он прежде — как будто рассказывал. А нынче — как будто приказывал, как будто бы в телефон давал указания он. Повыгладился, поуспокоился изрядно мятый пиджак, повыкатился из-под пояса литой наливной пузяк. Коронки высокой пробы на зубы гнилые надел, а в дуплах — новые пломбы. Хватало все-таки дел. Он жил с единственным стулом, худым маргарином пропах, а нынче — его костюмам тесно в его шкафах. Вставал с единственным страхом, что ляжет голодным спать, а нынче — его рубахам тесно его облекать. Не знаю, какую задачу он ставит себе теперь. Желаю ему удачи. Не веришь? Ну что ж — проверь.

«Человек подсчитал свои силы…»

Человек подсчитал свои силы, перерыл мошну и суму. От небесной, мучительной сини стало ясно и просто ему. Не удачу, а неудачу демонстрирует верный итог. Не восполнить ему недостачу: захотел бы и все же не смог. Он не только не может — не хочет дело делать, слова лопотать. Пусть отныне кто хочет хлопочет. Он не станет теперь хлопотать. От последней решительной ясности начихать ему на опасности, и какое-то — вроде тепла наполняет сосуды и вены, оттого что была и сплыла жизнь. Сплыла, как обыкновенно.