Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Я историю излагаю... Книга стихотворений
Шрифт:

«Везло по мелочам…»

Везло по мелочам и поздно или рано то деньги получал, то заживала рана. По мелочам везло, счастливилось, бывало. Но мировое зло росло, не убывало. Выигрывался день, проигрывалась вечность, а тлен и дребедень приобретали вещность, и чепуха росла, и ерунда мужала — до мирового зла, до мирового жала. Зарок, что с детства дал, мог вызвать только жалость: в сраженьях побеждал, но войны продолжались. Наверное, не мне достанется удача в той победить войне и ту решать задачу.

«Что-то

дробно звенит в телефоне…»

Что-то дробно звенит в телефоне: то ли техника, то ли политика. Также долг подключался ко мне. То в долге, а то и в законе, перечитанном по листику, то — в четырехлетней войне. Долг — наверно, от слова «долго» — долог, истов, прям, остер, как сектант такого толка, что за веру идет на костер. Долг. Звуки похожи на гонг. На звонок сухой, короткий. А висит на тебе колодкой. Почему? Не возьму я в толк. Долг в меня, наверное, вложен, вставлен, как позвоночный столб. Неужели он ложен, ложен, мой долг, этот долг?

«Не сказав хоть „здравствуй“…»

Не сказав хоть «здравствуй», смотря под ноги, взимает государство свои налоги. И общество все топчется, а не наоборот. Наверное, не хочется ему идти вперед.

«По производству валовому…»

По производству валовому у нас второе место в мире. Зато без треску или звону, а точно, дважды два четыре, нигде себе не видим равных мы по продукции терпенья, как будто в поднебесных странах учились ангельскому пенью. Как скучно в поднебесных странах! Холодновато, пустовато, и с ангелами там на равных летают молний киловатты. Но не у молний, у эфира учились вялому уменью. И на чемпионате мира по категории терпенья мы первые. Все призовые места за нашею страною. И даже тучи грозовые нас огибают стороною.

«Никоторого самотека!..»

Никоторого самотека! Начинается суматоха. В этом хаосе есть закон. Есть порядок в этом борделе. В самом деле, на самом деле он действительно нам знаком. Паникуется, как положено, разворовывают, как велят, обижают, но по-хорошему, потому что потом — простят. И не озаренность наивная, не догадки о том о сем, а договоренность взаимная всех со всеми, всех обо всем.

«Я в ваших хороводах отплясал…»

Я в ваших хороводах отплясал. Я в ваших водоемах откупался. Наверно, полужизнью откупался за то, что в это дело я влезал. Я был в игре. Теперь я вне игры. Теперь я ваши разгадал кроссворды. Я требую раскола и развода и права удирать в тартарары.

«Исключите нас из правила…»

Исключите нас из правила. Прежде нас оно устраивало, но теперь уже давно разонравилось оно. Исключите нас из списка. В сущности, это описка — то, что в списках мы стоим. Больше это не таим. И сымите нас с довольствия, хоть большое удовольствие до сих пор еще пока получаем от пайка.

«Игра не согласна…»

Игра не согласна, чтоб я соблюдал ее правила. Она меня властно и вразумляла и правила. Она меня жестко в свои вовлекала дела и мучила шерстку, когда против шерстки вела. Но все перепробы, повторные эксперименты мертвы, аки гробы, вонючи же, как экскременты. Судьба — словно дышло. Игра — забирает всего, и, значит, не вышло, не вышло совсем ничего. Разумная твердость — не вышла, не вышла, не вышла. Законная гордость — не вышла, не вышла, не вышла. Не вышел процент толстокожести
необходимой.
Я — интеллигент тонкокожий и победимый.
А как помогали, учили охотно всему! Теперь под ногами вертеться совсем ни к чему. И бросив дела, я поспешно иду со двора, иду от стола, где еще протекает игра.

Ремонт пути

Электричка стала. Сколько будет длиться эта стойка? Сколько поезд простоит? Что еще нам предстоит? Я устал душой и телом. Есть хочу и спать хочу. Но с азартом оголтелым взоры вкруг себя мечу. Любопытство меня гложет: сколько поезд простоит? Сколько это длиться может? Что еще нам предстоит? Все вокруг застыли словно: есть хотят и спать хотят, но замшелые, как бревна, связываться не хотят. Очи долу опускает, упадает голова, та, в которой возникают эти самые слова.

«Психология перекрестка…»

Психология перекрестка: нерешительные богатыри говорят: «Давай, посмотри!» В надписи, составленной хлестко, указания нет. Намек, адресованный поколеньям, — неразборчив. Он намок мелким дождиком тысячелетним. Куда хочешь, туда и едь, то есть, в общем, ехать некуда. Размышлять в то же время некогда и не будет времени впредь. Куда хочешь, а я не ведаю. Я не знаю, куда хочу. Все же шпорю коня. Все же еду я и в какую-то пропасть лечу. Эта пропасть так глубока, что, покуда вниз лечу я, обдеру, конечно, бока, но пойму, куда же хочу я.

Где лучше всего мыслить

Мыслить лучше всего в тупике. В переулке уже немного погромче, площадь же, гомоня и пророча, и фиксируя на пустяке, и навязывая устремления, заглушает ваше мышление. Мыслить лучше в темном углу. Если в нем хоть свечу поставить, мыслить сразу труднее станет: отвлекаешься на игру колебания светотени и на пламени переплетенье. Мыслить лучше всего на лету в бездну, без надежд на спасенье. Пролетаешь сквозь темноту, но отчаянье и убыстренье обостряет твои мозги в этой мгле, где не видно ни зги.

«Слышу шелест крыл судьбы…»

Слышу шелест крыл судьбы, шелест крыл, словно вешние сады стелет Крым, словно бабы бьют белье на реке, — так судьба крылами бьет вдалеке.

«Десятилетье Двадцатого съезда…»

Десятилетье Двадцатого съезда, ставшего личной моей судьбой, праздную наедине с собой. Все-таки был ты. Тебя провели. Меж Девятнадцатым и Двадцать первым — громом с неба, ударом по нервам, восстановлением ленинских норм и возвращеньем истории в книги, съезд, возгласивший великие сдвиги! Все-таки был ты. И я исходил из твоих прений, докладов, решений для своих личных побед и свершений. Ныне, когда поняли все, что из истории, словно из песни, слово — не выкинь, хоть лопни и тресни, я утверждаю: все же ты был, в самом конце зимы, у истока, в самом начале весеннего срока. Все же ты был.

Цепная ласточка

Я слышу звон и точно знаю, где он, и пусть меня романтик извинит: не колокол, не ангел и не демон, цепная ласточка железами звенит. Цепная ласточка, а цепь стальная из мелких звеньев тонких, не стальных, и то, что не порвать их — точно знаю. Я точно знаю — не сорваться с них. А синева, а вся голубизна! О, как сиятельна ее темница! Но у сияния свои границы: летишь, крылом упрешься и — стена. Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной, хоть трижды ласточке, хоть трижды птице, ей до смерти приходится ютиться здесь, в сфере притяжения земной.
Поделиться с друзьями: