Я научила женщин говорить

«Кого когда-то называли люди...»

Кого когда-то называли людиЦарем в насмешку, Богом в самом деле,Кто был убит – и чье орудье пыткиСогрето теплотой моей груди...Вкусили смерть свидетели Христовы,И сплетницы-старухи, и солдаты,И прокуратор Рима – все прошлиТам, где когда-то возвышалась арка,Где море билось, где чернел утес, —Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркойИ с запахом священных роз.Ржавеет золото, и истлевает сталь,Крошится мрамор – к смерти все готово.Всего прочнее на земле печальИ долговечней – царственное Слово.1945

Cinque [62]

Autant que toi sans doute, il te sera fid'ele,Et constant jusqu’'a la mort.Baudelaire [63]

1. «Как у облака на краю...»

Как у облака на краю,Вспоминаю я речь твою,А тебе от речи моейСтали ночи светлее дней.Так, отторгнутые от земли,Высоко мы, как звезды, шли.Ни отчаянья, ни стыдаНи теперь, ни потом, ни тогда.Но, живого и наяву,Слышишь ты, как тебя зову.И ту дверь, что ты приоткрыл,Мне захлопнуть не хватит сил.26 ноября 1945

62

Пять (итал.).

63

Как ты ему верна, тебе он будет верен // И не изменит до конца. Б о д л е р (франц.). – Перевод Анны Ахматовой.

2. «Истлевают звуки в эфире...»

Истлевают звуки в эфире,И заря притворилась тьмой.В навсегда онемевшем миреДва лишь голоса: твой и мой.И под ветер с незримых Ладог,Сквозь почти колокольный звон,В легкий блеск перекрестных радугРазговор ночной превращен.20 декабря 1945

3. «Я не любила с давних дней...»

Я не любила с давних дней,Чтобы меня жалели,А с каплей жалости твоейИду, как с солнцем в теле.Вот отчего вокруг заря.Иду я, чудеса творя,Вот отчего!20 декабря 1945

4. «Знаешь сам, что не стану славить...»

Знаешь сам, что не стану славитьНашей встречи горчайший день.Что тебе на память оставить,Тень мою? На что тебе тень?Посвященье сожженной драмы,От которой и пепла нет,Или вышедший вдруг из рамыНовогодний страшный портрет?Или слышимый еле-елеЗвон березовых угольков,Или то, что мне не успелиДосказать про чужую любовь?6 января 1946

5. «Не дышали мы сонными маками...»

Не дышали мы сонными маками,И своей мы не знаем вины.Под какими же звездными знакамиМы на горе себе рождены?И какое кромешное варевоПоднесла нам январская тьма?И какое незримое заревоНас до света сводило с ума?11 января 1946

Лирическим толчком к написанию этого цикла послужили встречи с сэром Исайей Берлином (1909—1997), который в 1945—1946 гг. был 2-м секретарем британского посольства в СССР.

«Осенью того года, на гребне волны взаимных симпатий между союзниками в только что окончившейся войне, в Москву советником посольства на несколько месяцев приехал известный английский филолог и философ Исайя Берлин. Его встреча с Ахматовой в Фонтанном Доме вызвала, по ее убеждению, все вскоре обрушившиеся беды – и убийственный гром, и долгое эхо анафемы 1946 года, и даже, наравне с фултонской речью Черчилля, разразившуюся в том же году «холодную войну». Эта встреча переустроила и уточнила – подобно тому как это случалось после столкновения богов на Олимпе – ее поэтическую вселенную и привела в движение новые творческие силы. Циклы стихов «Cinque», «Шиповник цветет», 3-е посвящение «Поэмы без героя», появление в ней Гостя из Будущего (прямо), и поворот некоторых других стихотворений, отдельные их строки (неявно) связаны с этой продолжавшейся всю ночь осенней встречей и еще одной, под Рождество, короткой, прощальной, с его отъездом, «повторившим», с поправкой на обстоятельства, отъезд Анрепа, и с последовавшими затем событиями».

Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой»

Надпись на портрете

Т. В—ой

Дымное исчадье полнолунья,Белый мрамор в сумраке аллей,Роковая девочка, плясунья,Лучшая из всех камей.От таких и погибали люди,За такой Чингиз послал посла,И такая на кровавом блюдеГолову Крестителя несла.15 мая 1946

Стихотворение посвящено известной балерине Татьяне Михайловне Вечесловой (1910—1991).

Вторая годовщина (Простые рифмы)

Нет, я не выплакала их.Они внутри скипелись сами.И все проходит пред глазамиДавно без них, всегда без них.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Без них меня томит и душитОбиды и разлуки боль.Проникла в кровь – трезвит и сушитИх всесжигающая соль.Но мнится мне: в сорок четвертом,И не в июня ль первый день,Как на шелку возникла стертомТвоя «страдальческая тень».Еще на всем печать лежалаВеликих бед, недавних гроз, —И я свой город увидалаСквозь радугу последних слез.31 мая 1946 Фонтанный Дом

«Мир не ведал такой нищеты...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Мир не ведал такой нищеты,Существа он не знает бесправней,Даже ветер со мною на тыТам, за той оборвавшейся ставней.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К пятидесятилетию лит<ературной> деятельности. Лекции Ахматова и борьба с ней

<…> Я, уже бессчетное количество раз начисто уничтоженная, снова подвергалась уничтожению в 1946 дружными усилиями людей (Сталин, Жданов, Сергиевский, Фадеев, Еголин), из которых последний умер вчера, а стихи мои – более или менее живы, но имя мое в печати не упоминается (может быть, по старой и почтенной традиции), и о вышедшей в 1958 году книжке «Стихотворения» не было ни одного упоминания. <…>

Для памяти

Считаю не только уместным, но и существенно важным возвращение к 1946 году и роли Сталина в постановлении 14 августа. Об этом в печати еще никто не говорил. Мне кажется удачной находкой сопоставление того, что говорилось о Зощенко и Ахматовой, с тем, что говорили о Черчилле. Абсолютно невозможно приводить дословные цитаты из Жданова, переносящие нас в атмосферу скандала в комунальной квартире. С одной стороны, новая молодежь (послесталинская) этого не помнит, и нечего ее этому учить, а не читавшие мои книги мещане до сих пор говорят «альковные стихи Ахматовой» (по Жданову) – не надо разогревать им их любимое блюдо. Здесь совершенно неуместен объективный тон и цитирование, должно чувствоваться негодование автора [что-нибудь вроде: «мы отказываемся верить нашим глазам», «невозможно объяснить, почему о женщине-поэте, никогда не написавшей ни одного эротического стиха...»] по поводу того, что некто, считающий себя критиком, пишет непристойности. Ругательные статьи были не только в «Культуре и жизни» (Александровский централ), но и во всей центральной и периферийной прессе – четырехзначное число в течение многих лет. И все это в течение многих лет давали нашей молодежи как назидание. Это был экзаменационный билет во всех вузах страны.

Зощенко и Ахматова были исключены из Союза писателей, то есть обречены на голод.

После постановления 1946 года занималась темой «Пушкин и Достоевский» и «Гибель Пушкина». Тема первая огромна. Материала бездна. Сначала я просто теряла голову, сама не верила себе. Ирина Николаевна Томашевская всегда говорит, что это лучшее из всего, что я сделала. (Сожгла со всем архивом, когда Леву взяли 6 ноября 1949 г.)

Все места, где я росла и жила в юности, больше не существуют: Царское Село, Севастополь, Киев, Слепнево, Гунгенбург (Усть-Нарова).