Я научила женщин говорить

«…более существенны для нас, при любой попытке заглянуть в «тайная тайных» ее мастерской, те случаи, когда становится очевидным момент как бы некоего поэтического озарения, когда то, что сначала еще только мерещится, диктует подходы ощупью, дразнит соблазнами, вдруг выливается в единственно нужное поэту и уже непреложное слово, в совершенно свободный от каких-либо случайностей образ.

Так, в стихотворении «Годовщину последнюю празднуй...» 1938 года третья строфа первоначально звучала так:

Меж гробницами внука и дедаЗаблудился и мечется сад.Из тюремного вынырнув бреда,Фонари погребально горят.

(ГПБ)

Это – средоточие трагедийного зимнего ночного ленинградского пейзажа, из которого и возникает особая лирическая острота воспоминания; это о Михайловском саде, который находится, как известно, между церковью «Спаса на крови», построенной на том месте, где был в 1881 году убит Александр II, и Инженерным замком (Михайловский дворец), где в 1801 году был задушен Павел I, – «внук и дед». Так эта строфа звучит в автографе «Черной тетради» ЦГАЛИ и в «Нечете» (ГПБ, № 72). Ахматова изменила в ней только одну строчку, в сущности, заменила только одно слово:

Заблудился взъерошенный сад.

Слово «мечется», наверно, на ее слух, перегружало образ излишней внешней динамикой. В эпитете «взъерошенный» внутренне как будто присутствует и это «метание». К тому же он совершенно неожидан при всей своей образной точности. Конечно, деталь, но существенная в поэтическом контексте».

Виталий Виленкин. «В сто первом зеркале».

«С Новым годом! С новым горем!..»

С Новым годом! С новым горем!Вот он пляшет, озорник,Над Балтийским дымным морем,Кривоног, горбат и дик.И какой он жребий вынулТем, кого застенок минул?Вышли в поле умирать.Им светите, звезды неба!Им уже земного хлеба,Глаз любимых не видать.Январь 1940

Ива

И дряхлый пук дерев.

Пушкин

А я росла в узорной тишине,В прохладной детской молодого века.И не был мил мне голос человека,А голос ветра был понятен мне.Я лопухи любила и крапиву,Но больше всех серебряную иву.И, благодарная, она жилаСо мной всю жизнь, плакучими ветвямиБессонницу овеивала снами.И – странно! – я ее пережила.Там пень торчит, чужими голосамиДругие ивы что-то говорятПод нашими, под теми небесами.И я молчу... Как будто умер брат.18 января 1940 Ленинград

«Мне ни к чему одические рати...»

Мне ни к чему одические ратиИ прелесть элегических затей.По мне, в стихах все быть должно некстати,Не так, как у людей.Когда б вы знали, из какого сораРастут стихи, не ведая стыда,Как желтый одуванчик у забора,Как лопухи и лебеда.Сердитый окрик, дегтя запах свежий,Таинственная плесень на стене...И стих уже звучит, задорен, нежен,На радость вам и мне.21 января 1940

«– Л. Я., поедемте в Детское. Литфонд хочет, чтобы я ехала в Детское.

– Они вам сейчас предлагают?

– Сейчас! Когда угодно! Они просто выживают меня отсюда. А я не знаю...

– Поезжайте непременно. Главное, вы отдохнете от всяких этих домашних забот.

– Знаете, я так мало забочусь...

– Все-таки надо каждый день печку топить.

– Печка это не забота, это развлечение. Вот еда... Но в конце концов Таня Смирнова обыкновенно что-то такое мне приносит с рынка. Я что-то ем.

– В Детском, в бывшем доме Толстого очень хорошо.

– Наконец догадались, что для отдыха человеку нужна отдельная комната.

– Об этом пока не догадались. Дело в том, что там не Дом отдыха, а...

– Да, Дом творчества. Между прочим, я почти все «Anno Domini» написала в санатории, где нас было пять в одной комнате.

– Пожалуйста, никому не рассказывайте об этом.

– Нет, нет. Я понимаю. Это может внушить вредные мысли... Из Москвы пришло извещение – три тысячи от Литфонда.

– Давно бы так.

– Вы думаете? Знаете, я прихожу к заключению, что деньги совершенно излишняя вещь. Я лежу дома, одна, и чувствую, что деньги мне не нужны. Для них я чувствую себя слишком плохо.

– Анна Андреевна, а что с книгой?

– Моей?

– Да.

– Ничего не знаю. Шварц говорил мне, что она печатается.

– Как? Печатается! Это ведь страшно важно! Что же будет...

– Ничего не будет. Будет то, что всегда. Подержат три года, потом вернут. Просят, потом почему-то пугаются. Они каждый раз забывают, что это такое».

Лидия Гинзбург. «Разговоры с Ахматовой» (из записных книжек)

Клеопатра

Александрийские чертогиПокрыла сладостная тень.Пушкин

Уже целовала Антония мертвые губы,Уже на коленях пред Августом слезы лила...И предали слуги. Грохочут победные трубыПод римским орлом, и вечерняя стелется мгла.И входит последний плененный ее красотою,Высокий и статный, и шепчет в смятении он:«Тебя – как рабыню... в триумфе пошлет пред собою...»Но шеи лебяжьей все так же спокоен наклон.А завтра детей закуют. О, как мало осталосьЕй дела на свете – еще с мужиком пошутитьИ черную змейку, как будто прощальную жалость,На смуглую грудь равнодушной рукой положить.7 февраля 1940 Фонтанный Дом

Лидия Чуковская пишет о сомнениях Ахматовой по поводу концовки этого стихотворения:

« – Вы знаете,– начала она озабоченно,– уже двое людей мне сказали, что «пошутить» – нехорошо. Как думаете вы?

– Чепуха,– сказала я.– Ведь это «Клеопатра» не ложноклассическая, а настоящая. Читали бы тогда Майкова, что ли…

– Да, да, именно Майкова. Так я им и скажу! Все забыли Шекспира. А моя «Клеопатра» очень близка к шекспировскому тексту. Я прочитаю Лозинскому, он мне скажет правду. Он отлично знает Шекспира.

– Я читала «Клеопатру» Борису Михайловичу (Эйхенбауму.– Прим. Л. Ч.) – он не возражал против «пошутить». Но он сказал такое, что я шла домой, как убитая: «последний классик». Я очень боюсь, когда так говорят…» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой.).

Маяковский в 1913 году

Я тебя в твоей не знала славе,Помню только бурный твой рассвет,Но, быть может, я сегодня вправеВспомнить день тех отдаленных лет.Как в стихах твоих крепчали звуки,Новые роились голоса...Не ленились молодые руки,Грозные ты возводил леса.Всё, чего касался ты, казалосьНе таким, как было до тех пор,То, что разрушал ты, – разрушалось,В каждом слове бился приговор.Одинок и часто недоволен,С нетерпеньем торопил судьбу,Знал, что скоро выйдешь весел, воленНа свою великую борьбу.И уже отзывный гул приливаСлышался, когда ты нам читал,Дождь косил свои глаза гневливо,С городом ты в буйный спор вступал.И еще не слышанное имяМолнией влетело в душный зал,Чтобы ныне, всей страной хранимо,Зазвучать, как боевой сигнал.3—10 марта 1940

«– Спасский без конца звонит, чтобы я написала стихи для сборника о Маяковском.

– Да, подготовляется сборник.

– Это было бы прекрасно – написать стихи о Маяковском. Но ведь это должно прийти. Я так не могу. Стихотворение «Маяковский в 1913 году» появилось в «Звезде» в 1940-м».

Лидия Гинзбург. «Разговоры с Ахматовой» (из записных книжек)

Про стихи Нарбута

Это – выжимки бессонниц,Это – свеч кривых нагар,Это – сотен белых звонницПервый утренний удар...Это – теплый подоконникПод черниговской луной,Это – пчелы, это донник,Это пыль, и мрак, и зной.Апрель 1940 Москва

Стансы

Стрелецкая луна. Замоскворечье... Ночь.Как крестный ход, идут часы Страстной Недели...Я вижу страшный сон. Неужто в самом делеНикто, никто, никто не может мне помочь.В Кремле не надо жить – Преображенец прав,Там зверства древнего еще кишат микробы:Бориса дикий страх и всех иванов злобы,И самозванца спесь взамен народных прав.Апрель 1940 Москва

«И вот, наперекор тому...»

В лесу голосуют деревья.

Н. 3.

И вот, наперекор тому,Что смерть глядит в глаза, —Опять, по слову твоему,Я голосую з а:То, чтоб дверью стала дверь,Замок опять замком,Чтоб сердцем стал угрюмый зверьВ груди... А дело в том,Что суждено нам всем узнать,Что значит третий год не спать,Что значит утром узнаватьО тех, кто в ночь погиб.1940