Я - не заморыш!

— Конечно, держал! У меня дед Кирилл скотником на колхозной ферме работал, — я вспомнил деда, которого давно нет в живых и которого я при жизни не знал. Понятно, что он не мог научить меня работать вилами. Но для зоотехника это был аргумент.

— Дед Кирилл? Ну да, помню такого! Пахал, как трактор, но и бухал. — Дядька Мишка, давший такую характеристику моему покойному деду, присмотрелся ко мне повнимательнее, как будто хотел увидеть дедовские гены. — Короче, так. Надо будет убрать навоз из сарая. За зиму накопился. А то я, видишь, ногу подвихнул, не могу пока сам.

— Хорошо, — согласился я с радостью, не рискнув при этом спросить: сколько заработаю. Для начала надо получить работу. Дядька Мишка доковы­лял до своего дома с тыльной стороны, я — следом. Мы отправили животных в загон. Энтузиазм мой исчез, когда зоотехник завел меня в низенький сарай, где он держал овец и коз.

— Короче, надо все почистить и навоз вывезти в конец огорода, — сказал дядька Мишка. — Вот тачка, вот вилы.

— Ну, блин, авгиевы конюшни, — невольно вырвалось у меня, как только представил, сколько навоза надо перевезти.

Про конюшни я припомнил из мультика о подвигах Геракла. Интересно, а в тех древнегреческих конюшнях такой же позорный запах был? Зоотехник не дал мне додумать:

— Ты, пацан, меньше базарь. Хочешь заработать, давай вкалывай, нет — свободен.

Я воткнул вилы в спрессованный слой навоза. М-да. Полный отстой. Мама говорит, что труд еще ни одного ребенка не испортил. Но дерьмо нюхать, ну, блин. Нагрузил одноколесную тачку. Повез в конец огорода. Меня кидало из стороны в сторону, еле удержал этот «агрегат», чтобы не опрокинуть.

За мной равнодушно наблюдал огромный лохматый пес, сидевший на цепи у калитки. Мне, честно сказать, боязно было проходить мимо этой псины.

— Он в тебе своего признал, — успокоил меня дядька Мишка. — Да и вообще, он детей не трогает.

Я внутренне запротестовал против того, что меня за дитё признает даже пес. Однако продолжил возить навоз — управлять тачкой приловчился, да и принюхался.

Зоотехник расположился рядом под навесом. Вынимал щипцами из ста­рых досок гвозди и ровнял их на маленькой наковальне. Конечно, лучше бы я это делал. Но.

— Что, мамка-то твоя еще в ПТУ работает? — спросил зоотехник.

— В ПТО — производственно-технический отдел, — с нескрываемой обидой за мать сказал я.

— Ну, в ПТО. Какая разница, — хмыкнул скотовод. — Скоро их будут сокращать. Мне один знакомый говорил. Он какого-то начальника из райсо­вета возит, или как там теперь — из администрации. Развелось их, всяких шишек и шишечек, в компьютерах сидят, работать не работают.

Мне не хотелось с этим скотоводом спорить, у меня от усталости реально подкашивались ноги. Но что этот скотовод имеет против моей матери?

— Мать не сократят, она незаменимый специалист, — устало сказал я. — На ней висят и техусловия, и информационное обеспечение.

— Незаменимых нет, есть незамененные, — сказал дядька Мишка что-то заумное. — Я вот тоже на колхозной ферме работал зоотехником незамени­мым. А потом этот сраный Трофимович разорил хозяйство, всех коров под нож пустили, а меня — на четыре стороны. А я, между прочим, сельхозтех­никум на «отлично» закончил. Начинал работать на ферме с твоим дедом. Он — скотником, я — зоотехником.

— Ну, да вы говорили. Дед как трактор пахал.

— А то! Нормальный был мужик, трудяга. Точно, пахал как трактор, не то что ты. — Он оценивающе окинул меня взглядом. — Правда, на стакане сидел. А Трофимович долбаный загнал деда твоего в гроб.

Я, конечно, помнил по рассказам старших про деда Кирилла, про мамину свадьбу, про долги, про угнанных телочек с колхозной МТФ.

— А ты говоришь — незаменимые. — Зоотехник снова взялся за моло­ток и продолжил ровнять кривые гвозди.

Усталость валила меня с ног, не хотелось ни говорить, ни слушать. Я снова ощутил себя заморышем. Может, это от йододефицита? Я вспом­нил про «Меню подростка» и с тоской подумал, что никогда не смогу стать офицером.

Амбал грозился меня «посадить на счетчик»

Внезапно дядька Мишка остановил свое нехитрое занятие, взял в горсть кривых гвоздей и важно изрек:

— Уволят, не уволят мамку твою — это как судьба сложится. Вот возьми гвоздь. На сучок попадет и пошел вкривь и вкось. — Он продемонстрировал мне толстый кривой гвоздь. С каким он важным видом это сделал!

— При чем тут судьба? Мать незаменимый специалист, — повторял я свое.

— А вдруг какой-нибудь криворукий плотник молотком по шляпке сдуру не так ударит? Вот судьба и наперекосяк.

Когда дядька Мишка заговорил про судьбу, она мне вновь представилась старой каргой с когтистым указующим перстом, а не кривым гвоздем. Это у бывшего зоотехника судьба — гвоздь под молотком. А моя, блин, карга когти­стая. Вот, негодяйка, на навозную кучу меня закинула. Ух, как работать неохо­та, но надо! На какие же шиши до бати добираться аж на Урал? Тут из детства возникла лужа безденежья — не переплыть. Но преодолевать надо — силу воли закалять, характер ковать!

Я устал по-черному, руки онемели, ноги не хотели двигаться, ныла спина — реально ощущал себя заморышем. Куда делать моя врожденная гиперактивность? В душе у меня зашевелилась ненавидеть к зоотехнику. Вроде мужик он нормальный, с дедом моим работал, хвалил его, мол, пахал как трактор. За это я простил скотоводу вчерашнее — и что палкой в меня запустил, и что обозвал соплей. Но усталость возбуждала злость на дядьку Мишку. Чертов эксплуататор детского труда!

— Все! Больше не могу, — выдохнул я чуть ли не со всхлипом.

— А надо через «не могу». В жизни все делается через «не могу», если чего-то хочешь добиться, — назидательно сказал скотовод. — Ладно, давай перекусим.

Он расстелил на ящике газету, налил в кружку козьего молока и отрезал ломоть хлеба. Я вспомнил из детства, что козье молоко горькое, но целебное. Ладно, может, один хлеб буду есть.

— Иди руки помой. Возле колодца умывальник, — сказал дядька Мишка.

Я с брезгливостью отдраивал свои руки, принюхивался к ним. Позорно, если будет навозом от меня вонять. Вновь и вновь намыливал ладони — вдруг Ленку встречу, а от меня вонизм идет!

Эти мысли, впрочем, аппетита мне не убавили. Я жадно набросился на еду, козье молоко мне показалось не таким уж горьким. Хотя я первый раз глотнул — сосредоточился на вкусовых ощущениях.

— Что, горькое? — улыбнулся дядька Мишка, кажется, первый раз.

— Ну, есть немного.

— Оно как лекарство. Все, что человека лечит, горькое, — философство­вал дядька Мишка. Я молча уплетал нехитрую снедь, уже не принюхиваясь к своим рукам.

После перекуса работать вообще не хотелось. Моя воля в виде бомжа- бурлака совсем скукожилась и забилась в дальний угол души. А где же еще воля живет? Именно, там.