Я - не заморыш!

— Я не докатилась. Я вам сейчас объясню. Я запачкалась.

— Все в письменном виде. Пиши, как было, — сунул он какой-то бланк маме. Она впала в ступор и только плакала.

— Пиши, ты что, неграмотная? — прикрикнул участковый. — А еще высшее образование имеешь!

Мама не могла унять слезы. Но не из-за тетки. Просто она вспомнила своего отца — моего деда Кирилла, значит. Она с ненавистью посмотрела на старшего участкового. Тот все понял, потому что все помнил.

— Ну, ты, Ирина, не слишком-то расстраивайся, — примирительно ска­зал старший участковый. Потом добавил: — Зла не держи за отца своего, за Кирилла-скотника. Не моя вина в том, что он помер. Работа у меня такая. Понимаешь.

Полицейский долго молчал — думал, видимо, о том деле, когда на скотника Кирилла навесили чуть ли не полстада высокопородных телочек, которых, понятное дело, не нашли. Он и тогда знал, что это работа Трофимо­вича — зав. МТФ. Да. Но скотник дуба дал — так случается. А Трофимович-то, прохиндей, так в итоге полколхоза и приватизировал. М-да. А его, сержантика, после этого дела, повысили по службе — участковым поставили и звездочку младшего лейтенанта кинули. И фигурировал он во всех началь­ничьих докладах и рапортах как раскрывший крупную кражу.

А мама моя все думала об отце — то есть о дедушке моем Кирилле. Хоть и простым скотником он был, а понимал, что дочке надо образование дать. Вот бы сейчас радовался, что она, Иринка, получила-таки институтский диплом. Пусть и заочно. Но с другой стороны, если бы она не ездила на эти бухкурсы, если бы в аварию не попала, может, был бы у нее второй сынок. Может, с Костей бы не разошлись. Но такая судьба. У мамы она, судьба, наверное, не когтистая тетка с указующим перстом. Но все равно не жалует.

Мамину задумчивость полицейский понял по-своему:

— Успокойся и поезжай домой, а протокол завтра допишем. Сделаем как надо, — бодренько так сказал участковый и засуетился: — Давай я тебя отве­зу, что ты будешь на маршрутке тащиться?

Мама хотела отказаться, но когда встала, у нее начали подкашиваться ноги. Участковый это увидел:

— Я тебя отвезу, не стесняйся. Это мы — без проблем. Что мы — не люди?

Мать тряслась в милицейском уазике и думала: «Это батя меня выручил. Уже нет в живых его пятнадцать лет, а вот выручил. Ну надо же, забыла. Как раз завтра его день рождения. В церковь сходить надо — помянуть отца».

Мама, которая не отличалась особой набожностью, ехала домой и улыба­лась про себя: она четко понимала, что ее оберегает кто-то свыше. На работе, между тем, спешно оформляли приказ об увольнении сотрудницы-хулиганки «по собственному желанию». Даже юриста стороннего привлеки. «Зачем пятно на репутации предприятия? — здраво рассудил тот. — Да и место осво­бождается без сокращения». Директор с удовлетворением согласился.

Водка мамы, сирень Маришки, мои разборки с Амбалом

Милицейский уазик подкатил прямо к окнам нашего общежития и с виз­гом затормозил. Я, вернувшийся от дядьки Мишки-зоотехника, уставший и озабоченный, как раз шарил в холодильнике насчет чего-нибудь погрызть. Глянул в окно и обомлел: менты! За мной? Так быстро? Ни фига себе! Еще же ничего не произошло! Из уазика. вышла мама. Почему ее привезла поли­ция? Почему она так рано с работы?

Хлопнула входная дверь, мать вошла.

— Ты почему не в школе?

— Я заболел, — сказал я почти правду, потому что чувствовал себя фигово — от усталости и от переживания. Мать не стала ничего расспрашивать, а ушла в комнату и рухнула на постель, не раздеваясь. Я понял: что-то не так.

— Мам, что случилась? Почему так рано с работы? — В ответ молча­ние. — Мам, ты чего? — я потихоньку потряс ее за плечо. Она резко встала:

— Ничего. Уже ничего!.. Ни-че-го. ни-че-го. — механически повто­ряла она. Открыла холодильник, достала полбутылки водки, стоявшей с незапамятных времен, налила себе. Посмотрела сквозь меня. У нее были странные, как бы невидящие глаза — припухшие, заплаканные. Мать залпом выпила водку. Вообще-то, за ней этого не водилось, она непьющая. Разве что иногда пиво.

— Не бойся, Константинович, мать твоя алкашкой не станет.

Я как раз этого забоялся, у нас в общаге со злоупотреблением у многих проблемы. Да и дед мой, говорят, был большой любитель выпить. Опять же, батя. Ну, это не наша с мамой тема, надеюсь.

— Мам, ты чего? — по-другому я не мог сформулировать своего удив­ления.

— Я снимаю стресс. Меня увольняют. Меня в тюрьму сажают, — отве­тила она притворно пьяно. А может, и правда, так быстро развезло. — Все, оставь меня. — Она ушла в комнату, заперлась там и заплакала навзрыд.

Я остался на кухне и слушал через закрытую дверь ее рыдания. Слушал и переваривал: «.увольняют, в тюрьму сажают.».

Мне было невыносимо жалко маму, и батю было жалко. Я ведь и о нем все время, он же в больнице, в реанимации. В итоге стало и себя жалко. Комок подкатил к горлу, и слезы сами потекли. Но я не плакал, слезы — они сами. Нет, я не плакал. Мне уже четырнадцать лет, я практически мужчина. Мягкое сердце пацану никак нельзя иметь. Мужчине плакать позорно.

Я сильно и надолго зажмурил глаза, стараясь не выпускать слез. Уткнулся в ладони — пытался прекратить свою слезоточивость. Так и заснул за столом. Это я понял, когда мне стал сниться странный, но знакомый сон. Я взбираюсь по лестнице без перил. Внизу — папа, мама и я маленький.

Мать мне:

— Ой, осторожно!..

— Подожди, Кирилка, я сегодня же поставлю перила, — говорил снизу папа.

А на балконе (или на постаменте?) — Ленка. Я знал, что это сон, потому что и во сне думал: «Как это? Маму уволили, папа в реанимации, но в то же время — они вдруг внизу? И опять эта Звездная Звезда!»

Встал, умылся. Прислушался — мама тоже перестала плакать. Я осто­рожно приоткрыл дверь — она спала. Ну, хорошо, подумал я.

Противно зазвонил мой сотовый. Я его не любил по многим причинам: на нем почти всегда не было денег, он был допотопным — кнопочным, а не сенсорным, как у всех, на него нельзя было закачать нормальные игры. Этого хватало, чтобы не любить мой телефон. Он и сам это понимал, потому редко звонил. А что ему звонить? Кто с заморышем хочет говорить? Я вот и сейчас удивился. Сначала попытался рассмотреть на маленьком, потрескавшемся экранчике номер. Ни фига не было видно. Но отвечать надо — слишком настойчиво и противно верещал телефон — не разбудить бы мать.

— Алло, слушаю.

— Привет. Выйди, поговорить надо, — это был голос Маринкин. Гля­нул в окно — никого.

— Ты, что ли, Маринка?

— Выходи, надо что-то важное сказать.

Когда я вышел во двор, из-за кустов сирени, которая только начала цве­сти, возникла Маринка.

— Привет, Кир.

— Привет. Чего надо?

— Тут такая тема, — начала она взволнованно, шепотом и как бы не на своем языке. — Я нечаянно подслушала. В общем, Амбал со своей кодлой сегодня ночью хочет у дядь Миши барана стащить. Это Ленка им шашлык заказала. На спор, что они для нее.