Я - Русский офицер!

Валерка в куче раскиданных вещей нашел свои тряпки, тетради, письма и в спешке стал складывать вещевой мешок. Собрав, он поставил свой баул и сказал:

— Разрешите, гражданин начальник, с земляком попрощаться?

— Давай! Минута тебе времени и чтобы был готов как пионэр!

Валерка подошел к стоящему около стены Фескину, и крепко, по-дружески обнял его.

— Давай, Санька, береги себя! Спасибо тебе! Останешься жив, увидимся в Смоленске после войны.

Фескин похлопал друга по плечам, и сквозь пробившую его слезу, сказал:

— Может, еще и раньше свидимся!? А не свидимся, так хоть после войны помяни Валерка, жигана Ферзя, и водки выпей за упокой моей души!

— Вспомню! — ответил Валерка и, подняв с пола вещевой солдатский мешок, вышел в коридор.

Кованая дверь за его спиной гулко захлопнулась…

«Ферзь»

Начало июля 43 года пылало жаром. Земля высохла и местами даже потрескалась.

Передвигались исключительно ночами, чтобы немецкая авиаразведка не могла засечь передвижение огромной массы военной техники и живой силы. Пыль, поднятая танками, мешала дышать и, идущая к линии фронта колонна штрафников своими пилотками прикрывала лица, чтобы не задохнуться. НКВДешники с автоматами наперевес шли параллельно штрафным батальонам, контролируя каждое движение бывших уголовников и проштрафившихся красноармейцев.

— Сколько еще тащиться, сучье вымя!? — спросил Ферзь молоденького солдатика. — Я ноги уже до самых яиц стер! Жопа от пота вся мокрая!

— Говорят, километров сорок, — ответил тот и представился. — Меня Васька звать. Хвылин я, из села Снегири, с Вологодчины!

— За ночь, я думаю, дочапаем! — сказал Фескин новому знакомому. — Меня Сашка Фескин звать, я из Смоленска. Ты, сам-то, Вася, как угодил в штрафники? — спросил Ферзь, кусая сухарь.

— Да так! В военторге поживился! Наш начпрод меня взял за жопу, когда я сгущенку из банки сосал. А че, я парень-то деревенский! Я такой пищи отродясь не ел. Я даже и не знал, что такое сгущенное молоко. А тут, браток, словно черт попутал! В наряд заступил. Хожу вокруг склада — ночь, тишина, только пушки далеко, далеко бахают. Глянул я в землянку, а там ящиков картонных — немеренно. Вокруг ни души. Я дверь снизу подпер чурочкой, а сам через дырку штыком ящик-то и открыл. Смотрю, там баночки одна к одной стоят, я банку штыком наколол, да и подтягиваю к себе. Из банки гляжу, что-то потекло белое и такое тягучее. Я языком лизнул. Какая вкуснятина! У меня в кишках пусто, а тут целый склад такого добра! Я и приложился, а на четвертой банке меня наш майор и повязал. Он, тогда как раз в склад пошел, а там ящик открытый. Тут меня за жопу и арестовали. Хотели сперва расстрелять, да наш особист за меня вступился. Пусть говорит «в штрафниках повоюет, может хоть одного немца убьет и то польза будет, а не убьет, так его немцы сами приговорят».

— А ты, Санька, как попал? — спросил солдатик, семеня ногами.

— А я, Вася, вор! Я на Колыме сидел в Сеймчане! Сидел пока… — Фескин в тот момент хотел рассказать о своем друге детства Валерке.

Хотел рассказать, какой у него друг герой, и как он, колымский урка, увидев его ордена, впервые в жизни позавидовал какому-то фраеру. Да так позавидовал, что эта зависть перевернула всю его воровскую жизнь.

— У тебя махорки часом нет? Курить уж больно хочется! Все идем, идем и идем! Куда идем, хрен их знает! — сказал Ферзь, топая своими кирзами по пыльной дороге.

Васька влез в карман и, вытащив кисет, лихо на ходу по-деревенски скрутил «козью ножку». Подав самокрутку Фескину, он сказал:

— Оставишь мне, Саша, дернуть пару раз! Табачок самосадный, ядреный, трех затяжек вполне хватит накуриться! Я его сам растил, а потом на резаке специальном резал.

Ферзь взял самокрутку в рот, и хотел было уже прикурить, но вдруг услышал строгий голос конвойного НКВДешника, шедшего рядом со строем.

— Не курить! Скоро, урки, привал будет! Демаскировать тут будете передвижение войск своей сраной самокруткой, чтобы немец, как раз в самый центр строя бомбой жахнул!

— Вот так, Вася! Накурились мы с тобой до самой задницы! — сказал Фескин, и положил самокрутку в пилотку, до будущего привала.

Дальше пошли молча. Каждый думал о своем, но никто не думал о смерти. Привал был, но до него прошли еще километров десять-двенадцать. К рассвету, после привала, вышли к реке Ворскла у деревни Ивня.

Кто мог тогда представить, что именно здесь, всего через три дня начнется самое пекло всей этой страшной войны. Такого огня, наверное, черти не видели даже в аду.

Сотни танков, десятки тысяч солдат, тысячи самолетов четвертой танковой армии фельдмаршала Манштейна должны были устремиться в этом направлении, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Центрального и Воронежского фронтов. С приходом штрафников, боевые батальоны покидали насиженные и окопанные места, предчувствуя, что именно здесь, где их место займут штрафники, начнется самое страшное. Многие солдаты оставляли им НЗ, многие — патроны и гранаты, сожалея, наверное, что именно этот тяжелый рок выпал другим.

Странное чувство испытывает солдат на фронте. Странное от того, что видя, как вместо него в бою погибает другой, что-то тяжелое пронизывает всю душу. Смерть другого солдата в твоем окопе начинает нестерпимо жечь грудь каким-то страшным огнем, и тогда понимаешь, что только он, этот убитый, сохранил твою жизнь ради того, чтобы ты шел дальше вперед. Шел до победного конца, во имя великой победы, во имя жизни.

Заменившись со штрафниками, строевые части уже к обеду отошли назад в тыл, в район Курска. Заградительный отряд НКВД расположился в двухстах метрах сзади на пригорке, развернув свои пулеметы в сторону фронта. Вот тогда все вдруг поняли, что штрафники будут стоять здесь насмерть! И пусть фашисты сотнями сбрасывают на них бомбы, пусть их топчут танками, и артиллерия, словно огромная мельница, будет перемалывать их кости, смешивая с черноземом и червяками. Штрафные батальоны будут стоять!

— Держись, Вася, меня, — сказал Ферзь, заняв один из приглянувшихся блиндажей.

Три наката бревен, обвязка из жердей, стол из двери деревенской хаты, куча соломы — вот и все, что стало оставленным от строевиков наследством.

— О, гляньте, люди добрые, это же настоящие хоромы! Это все же лучше, чем знаменитые казематы Тобольского централа! Воздух тут посвежее!

— А почему строевики в тыл ушли? — спросил Вася, рассматривая приготовленное укрепление.

— А это, Вася, для того, чтобы все мы тут на передке сдохли! Мы ведь кто? Мы с тобой штрафники и это наше место! Родина, Вася, доверила нам сдохнуть на передовых рубежах, чтобы грудью закрыть тех легавых, которые сзади нас будут жрать тушенку и сгущенку.

Васька, почесав затылок, сказал:

— Я, Санек, помирать не хочу! Я постараюсь выжить, даже если небо рухнет на землю. Я жениться хочу. Так я баб люблю, что стояк у меня никогда не проходит!

Где-то на улице вдоль всего окопа, вырытого в полный профиль, прозвучала команда, которая тут же по цепочке передавалась от командира, до самого последнего солдата.

— Получить оружие! Получить оружие! — кричали солдаты по всей первой линии обороны.

— Ты слышал, Васька, нам еще и оружие дадут. А я уж думал, мы будем немца руками давить и зубами рвать ему глотки, а своими кожаными кинжалами лишать их немецкого целомудрия! — сказал Фескин, ерничая.

— Хорошо! — сказал Василий. — Тогда пошли, Санек, получим винтовки на всякий случай. Авось, какого немца и подстрелим?

Фескин выполз из блиндажа и, виляя задом, блатной походкой направился вместе с Хвылиным в сторону общего сбора, держа свои руки в карманах, словно на городской танцплощадке.

Засунув в зубы самокрутку, Ферзь подошел к толпе и заглянул в кузов через плечи бойцов. Три полуторки стояли между штрафниками и заградительным отрядом. НКВДешники прямо через борт выдавали штрафникам «трехлинейки», ППШ, да видавшие виды, потертые до блеска «дегтяри». Патроны, гранаты, коробки с дисками для пулеметов, прямо на землю скидывали ящиками, по два ящика патронов на отделение.