Я - Русский офицер!

— Ты как!? — спросил он Ваську Хвылина, почти проорав ему в ухо.

— Нормалек! Я, Саня, оклемался! Кажется, чуть контузило!? — сказал он, глазами выискивая в песке свою трехлинейку.

— Не ссы, пацан, будем живы! — сказал Фескин, подтаскивая к брустверу коробки с дисками и бутылки с зажигательной смесью, — Сейчас малость порезвимся…

Немцы ровными рядами, словно саранча, шли за катившими впереди них танками. Рукава их мундиров были засучены до локтей, а кителя расстегнуты до самого пояса. По всему было видно, что немцы были пьяные, и им в таком состоянии теперь было все равно, как умирать на этой чужой земле.

Сашка, протерев от песка рукавом гимнастерки прицел, прицелился из пулемета, и первая очередь понеслась в сторону врага, сея смерть в его рядах…

Что было потом, Саша Фескин старался вспомнить уже лежа на полке санитарного поезда. Все его тело, словно было раздроблено огромной кувалдой. Каждый его орган был с любовью перевязан медицинскими сестрами. Придя в себя после недельного беспамятства, первое, что он произнес было:

— Эй, люди, ёсь тут, кто живой!? Я, что умер?

— Что нужно тебе, солдатик? — спросила медсестра Наташка, присаживаясь рядом с Фескиным, и заглядывая ему в широко открытые глаза.

В тот момент Сашка ничего не видел. Тяжелая контузия, да шесть дней в разбитом снарядом блиндаже сделали свое дело. Никто не думал, что он вообще жив и выживет после этого боя.

Когда после недели кровопролитной схватки линейные части Воронежского фронта вернулись назад на передовую, то застали там ужасающую картину. Кругом лежали истерзанные трупы штрафников. Судя по убитым немцам и подбитым танкам, здесь штрафные батальоны стояли насмерть.

Здесь, среди обломков блиндажа, и был найден полуживой жиган Саша Фескин с жалким и совсем незаметным биением пульса. Хоть и был он очень плох, но все же в нем еще тлела какая-то искра жизни. Именно эта искра и давала санитарам и военным врачам надежду на его воскрешение, и она же, эта искра, и решила его дальнейшую судьбу.

— Сестричка, сестренка дорогая, так курить хочу, аж шкура чешется! Дай мне, милая, папироску! — попросил он, шипя сквозь воспаленные от жара губы.

Лежащий на верхней полке безногий танкист-грузин, опустил зажженную папиросу и сказал:

— Эй! Сэстричка! Дай этому зяблику мою папыросу, пусть покурыт, а то сдохнэт тут, как собака! Целый ночь орот, как беременный ишак в горах Кавказа!

Сестра взяла двумя пальцами папироску и вставила ее в рот Фескину. Тот, сделав две затяжки, вновь потерял сознание, и полетел в бездну, продолжая цепляться своими руками за эту жизнь, словно за края глубокой воронки. Еще несколько раз Сашка, то приходил в себя, то вновь, увидев божий свет, на некоторое время возвращался в черную пропасть, чтобы когда-то очередной раз, вдохнув воздух полной, раздавленной танком грудью, вернуться и остаться на этой земле, до самой своей старости настоящим солдатом-победителем…

Хозяйство Федорова

Теплушка особого эшелона НКВД СССР, скрипнув чугунными тормозными колодками и, громко лязгнув буферами сцепки, остановилась на отдаленном разъезде. Лай сторожевых собак не заставил себя ждать и уже через несколько секунд, голос конвойного и стук приклада автомата в двери вагона, разбудил спящих на деревянных нарах штрафников.

— Подъем, подъем, сучья босота! Готовимся к выгрузке! Готовимся, с вещами на выход! Не спать, не спать, урки лагерные, готовимся к выгрузке.

Двери вагона звякнули замком, шумно раскрылись, и в глаза штрафников ударил желто-красный свет заходящего за горизонт солнца.

— Во, вам, бля… и фронт! Ежики кудрявые! Выходи, каторжане, умирать за Родину! — сказал один из блатных и, накинув на плечо солдатский вещевой мешок, первым выпрыгнул из теплушки на железнодорожную насыпь.

Вдоль всего состава, на удалении не более пятидесяти метров от эшелона, вытянулась цепь солдат из конвойной роты НКВД, которые в соответствии с инструкцией держали автоматы наготове, исключая любую возможность побега «спецдобровольцев». Овчарки рвались с поводков, грозно скалились и лаяли на тех, кому Родина в последний раз «доверила» право умереть на передовой Калининского фронта, напоследок смыв кровью свой «позор» перед многострадальным советским народом.

Начальник пересыльного лагеря майор НКВД Селиванов, перетянутый портупеей, стоял посреди железнодорожной платформы, держа в руках список штрафного состава, прибывшего на фронт. Он глядел из-под козырька своей фуражки, как бывшие осужденные, разжалованные «за трусость», «саботаж» и нарушение законов военного времени, офицеры выползают из вагонов и выстраиваются в шеренгу для последней проверки. Их серые от длительного переезда, недоедания и небритые физиономии, в последних лучах заходящего за горизонт солнца, как-то сами собой выглядели пугающе и даже зловеще. Черные глазницы, ввалившихся от голода и усталости глаз, да желто-грязный восковый цвет кожи, отразился на лицах штрафников печатью близкой смерти. И было не удивительно, ведь им по приказу «о штрафных подразделениях», как всегда отводилась самая кровавая и самая смертельная роль в этом жестоком спектакле войны, самой жестокой войны.

В эту минуту каждый из них знал, что идет на верную гибель. Но это уже ничего не могло изменить в их солдатской судьбе, ведь огромный молох уничтожения людей запущен и каждый день, каждый час и каждую минуту он будет перемалывать людские жизни, требуя все новые и новые жертвы.

— По отрядно! Становись, равняйсь, смирно! — прозвучала команда капитана, и бывшие уголовники, глядя на своих коллег по несчастью, осужденных военным трибуналом солдат, сержантов и офицеров, пришли в движение.

— Начальникам отрядов проверить наличие спецконтингента и доложить! — сказал капитан и полустроевым шагом, чтобы не споткнуться о рельсы, подошел к стоящему на деревянной платформе майору.

— Товарищ майор, эшелон со спецконтенгентом, для участия в боевых действиях по указу 227 прибыл в ваше распоряжение. За время движения спецэшелона в результате драк и стычек уголовного контингента с бывшим составом военнослужащих, направленных в специальные добровольческие и штрафные соединения по приговору военного трибунала, двенадцать человек были убиты. В данный момент начальниками отрядов проводится проверка всего состава. Тела погибших находятся в хозблоке последнего вагона состава.

— Вольно, капитан! — сказал майор, и пожал руку начальнику конвоя.

— У меня, бля…. каждый такой этап по десять, пятнадцать трупов. Ну, никак зеки не могут поделить свою «власть» со штрафниками, будь они трижды не ладны… Знают же, суки, что им вместе воевать в одних окопах, жрать с одной миски, а все равно лезут, сволочи, на рожон… Трупы актировать и закопать!

— Есть актировать! — ответил капитан, взяв под козырек.

— Так! — сказал майор, перелистывая листки состава прибывших, — У меня по спискам значится семнадцать офицеров-летчиков. Ты, капитан, давай-ка собери их всех вместе и направь вон в то строение… Личные дела, награды, и прочую херню, в виде личных вещей, передашь старшему лейтенанту Осмолову. Он мой зам и занимается офицерами-летчиками, прибывшими на фронт. На них у нас отдельный наряд в четвертую ударную армию в хозяйство полковника Федорова. Завтра прибудет «покупатель» из 157 истребительного авиаполка специального назначения, вот он их и заберет.

— Это правда, товарищ майор, что это последняя партия летчиков? Я слышал, что товарищ Сталин недавно подписал приказ амнистировать их.

— Эти штрафники под амнистию не попадают. Осуждены, капитан, трибуналом до подписания приказа. Пусть повоюют рядовыми, а там Родина посмотрит, возвращать им награды и воинские звания или нет…. На днях, капитан, такая рубка будет, что, как в воздухе, так и на земле, будет жарко, как в пекле. Это за месяц уже шестой эшелон и в каждом от восьмисот до тысячи человек.