Язычник

– Что там понимать...
– вымолвила она.

Он пошел к магазину. Она же, взвинченная, трясущаяся, заметалась, не зная, как возразить, чем хотя бы зацепить его, выкрикнула ни с того ни с сего:

– Брат, брат, а ты бы помог ему хоть раз.

– Чем?
– Он обернулся, крохотные черные бровки совсем близко сошлись к переносице.
– В постели подсобить?

Грузчики засмеялись за его спиной.

– Скупердяй ты, Арнольдыч...

Тогда он решительно вернулся. Таня сжалась.

– А он что, больной, или старый, или он голодает?.. Я почему ему должен помочь? Почему я, а не он мне, мне уже пять десятков скоро, у меня артрит, а он здоровый лось.
– Арнольд Арнольдович был возбужден, таким Таня ни разу не видела его. Говорил громко, и грузчики перестали работать, смотрели в их сторону.

– У меня родных сестер - двое штук да еще родители старые и больные в Южно-Курильске... Он бы мне помог...

– Родителям-то помогаешь?
– встрял непослушный язык.

Арнольд Арнольдович замолчал, стал свиреп, губы его побелели, и Таня перепугалась: вдруг ударит. Но он стерпел.

– Это ты-то мне о родителях, стерва приблудная? Да что я с тобой болтаю тут... Кыш отсюда.
– Он нависал над ней, мордастый, плотный, готовый раздавить. Таня медленно развернулась и вяло поплелась, все еще втягивая голову в плечи. Услышала за спиной голос Арнольда Арнольдовича и хохот грузчиков.

Но за поселком, недалеко от домика, ее нагнал черный джип, чуть обогнал, остановился, Арнольд Арнольдович опустил стекло и неожиданно подобревшим голосом позвал:

– Иди сюда.
– Таня подошла.
– На-ка.
– Протянул ей купюру в десять тысяч иен. Таня с опаской взяла - ей и не пришло бы в голову отказаться. Арнольд Арнольдович высунулся по плечо из окна, изловчился и шлепнул ее по заду, засмеялся и после этого уже не смотрел на нее, включил скорость и надавил на газ.

Таня в тот же день поменяла иены на рубли и спрятала их в постели. Но Витек под вечер, когда они, разгоряченные и уставшие, лежали на топчане, спросил угрюмо, не глядя на нее:

– Арнольд тебе деньги дал?

Она молчала.

– Я знаю, мне сказали... Не надо было их брать.

– Эх, Витенька...
– Таня повернулась к нему, стала слегка поглаживать ему

грудь.
– Я простая баба. Взяла и взяла.

– Зря взяла... Их бы вернуть.
– Он осторожно убрал ее руку.

– Ну и братец у тебя...
– сказала она в тон ему, укладывая руку обратно.

– Да какой он братец... Наши матери - родные сестры, но у них большая разница в годах... Они всегда чужие были. У Арнольда папаша, знаешь, какой был? Шишка... А мои... Не надо было тебе у него деньги брать.

– Ох, Витенька, все мы вернем, дай только, придет время.

Но тем же вечером была вторая встреча, которая повергла Таню в еще большее уныние. И она видела, что Витек тоже будто окунулся в муть, видела наползающее на него, может быть, еще не отчуждение, а пока только тень отчуждения, надвигающуюся издали, и думала про себя: вот и все, вот и все, так-то быстро...

В дверь вечером постучали, Таня хотела выйти, но Витек отстранил ее и вышел сам. Она услышала, как он сказал кому-то:

– Иди домой.

Она захотела протиснуться, но Витек, раздетый до пояса, стоял крепко ширококостный, высокий, белобрысый, заслоняя вход, и будто все это белобрысость, широкая кость, крепость - всосал он из времени, из прошлого, из предков своих - кряжистых, крепких, упрямых мужиков, корчевавших пни и пахавших землю далеко-далеко отсюда в забытые времена. Таня присела, выглядывая на улицу из-под его руки, увидела Мишу Наюмова.

– А-а...
– скривил Миша улыбку, и в улыбке были дыры вместо передних зубов, но он уже не в том находился возрасте, чтобы помнить об этом и стесняться, - улыбался открыто и от щербатости казался безобидным, почти добродушным.

А-а... Молодо-зелено...

Витек смолчал, только еще больше наливался гневом. И Таня из-за его спины сказала со смехом, а она чуяла, что и как надо сказать, чтобы сломать нарастающее напряжение:

– Зелено-то зелено, а смотри, как поспеет, такой фрукт будет...

– А я переспевший, значит?
– Миша пошлепал себя по плеши.

– Да ты, Миш, как кочерыжка жеваная.
– Наконец протиснулась, вышла чуть вперед и обок Витька.

– Я, может, и кочерыжка, - пробурчал Миша.
– А ты-то сама кто... Да я не за этим пришел, - тут же добавил он, заметив, как Витек подался вперед. А вот за тем, что ты там говорила Бессонову, что это я ваш дом запалил.

– Остынь, Миша, не говорила я никому ничего подобного.

– Не говорила, а он вот по-другому говорит, схватил за горло, душить начал, говорит, что я тебе мстил - дом поджег. А мне тебе мстить...
– Он сплюнул под ноги, может, и без задней мысли, но получилось, что сплюнул слишком презрительно.
– Может, ты сама подожгла? Курила, бросила бычок, и загорелось.

– Слушай, Миш, двигай отсюда, а то теперь я тебя за горло возьму, сказал Витек.

Миша опять сплюнул и, больше слова не сказав, ушел, но тень его осталась, она накрыла их домик, смрадная тяжелая тень, повергла обоих в молчание до самой ночи. И даже следующим днем, когда все закружилось, кажется, в прежней радости, Таня чувствовала эту тень. Но чувствовал ли ее Витек, если напустил на себя столько дури и столько смеха?

Они вдруг нагрянули к бабке Мане. Бабка, ошалевшая, коротконогая большая голова в косынке, крупное, темное, обветшалое лицо, а тельце маленькое, щуплое, и руки, ручищи, из тельца, из кофты - в стороны, носилась по двору, размахивая ручищами, ловила пеструю растрепанную курицу. Бабка неистово материлась, а курица, такая же старуха - по куриным меркам, бегала от нее из одного угла в другой, тряся поникшим гребешком и загребая пыль покореженной беспалой лапкой. Когда во дворе показались хохочущие Витек и Таня, бабка совсем запыхалась и слова не могла вымолвить, остановилась и бессильно поводила руками. Внук и Таня как-то совсем уж вычурно - пьяно хохотали над ней, так что и бабка отдалась чужому смеху, стала хрипеть-смеяться сквозь одышку. Витек же, веселый, разбитной, кинулся к очумевшей курице, подхватил ее в одну руку, а другой резким движением отдернул пучеглазую хохлатую головку от туловища и отбросил - обезглавленную птицу бабке под ноги, а головку куда-то в сторону, со двора. Старуха чуть не села наземь. Птица оцепенело полежала у ее ног секунду-другую и затрепыхалась, раскидывая на стороны густые бордовые капельки из обнаженного шейного огрызка.

– Чумовой!
– прохрипела бабка.
– Ирод!
– Пошла на внука с кулаками. Ты что исделал?!.
– Витек, уворачиваясь, отступал и все так же хохотал. Клушку убил, ирод!..

– Клушку? А я думал, ты ее в суп ловишь...
– Витек разошелся еще больше, хохотал, согнувшись, повернувшись к бабке спиной и выставив назад руку.

Бабка била кулаками по его спине, пытаясь подпрыгнуть и достать голову. А Витек вдруг выхватил из-за пазухи поллитровую бутылку с прозрачной жидкостью, повернулся, дразняще пронес у бабки перед носом. Она же сперва виду не подала, что ее заинтересовал сосуд. Витек, отстранив ее левой рукой, опять помахал перед глазами бутылкой.

– Баб Мань, так что же?.. А? Гульнем, что ли?

– Чумовой!..

Но бабка сникала. Размякшую, матерившуюся, ее усадили на крыльцо, сунули в злые синюшные губы сигаретку, и губы проворно кинули сигаретку в уголок рта, втянулись, прикуривая от услужливого огонька. Глаза блуждали, плавали в пространстве, но блуждали все-таки вокруг бутылки, которую Витек намеренно не убирал. И ругань ее скоро стала отвлеченной, безадресно сбывающей ненужную злость. Наконец поднялась, пнула пестрый трупик курицы.