Юдаизм. Сахарна

 Розанову неприятно, и он «держал глаз так, чтобы хотя нечаянно не скользнуть». Между тем Шперк имел детей: и мать их не только, конечно, не избегала бы, но купанье здесь перешло бы в близость, в грациозные ласки, игру, шутки. Теперь я, птица, — сказала. Об остальном пусть догадывается человеческий ум.

~

Из-под «вуалей» разного уплотнения, и именно если мы будем следить за линиями этого уплотнения, за законами этого уплотнения, для нас начнет просвечивать лицо и даже Лицо... Маленькая шутка филологическая: вуаль не надевается на ноги, а только — на лицо. И уже то одно, что лишь здесь во всем мире присутствует «вуаль», — застенчивость, стыд, — говорит или намекает, что «за вуалью» мы должны предположить и искать «лицо». Но оставим филологию, право коей не простирается далее, как сказать шутку. Обратим внимание на женские груди. Мужчина спокойно обнажает грудь; спортсмены — гребцы, борцы, атлеты, гимнасты — открывают грудную клетку, без вопроса у себя и у смотрящих. Не то женщина: она грудь закрывает (вуаль). Отчего? У мужчины грудь принадлежит его работе и обращена к предметам работаемым, к неодушевленным вещам и всему их множеству. «Мужской груди некого стыдиться». У женщины грудь... обращена к своему ребенку, который ее сосет, питается ею и хватает ее ручонками. Он играет грудью как со своею собственностью, и грудь женщины есть действительно не ее собственность или только частично — «ее», не главным образом ее, а лишь боковым, по прикрепленности к ее грудной клетке, к ее ребрам... На самом деле грудь в нижней ее половине, — там, где проходят молочные железы и особенно — сосок ее, принадлежит сосущему, питающемуся младенцу. И вот, при всей красоте груди и сознании женщиною этой красоты и привлекательности (декольте), она обнажает ее только до той части, где именно начинаются молочные железы, и никогда не обнажает соска!!

Почему? — Не ее! Это — ее младенца! И прав сюда, претензий сюда, смелости сюда — она не простирает!

Между тем младенец «не имел бы претензий» и вообще ему «все равно». Не понимает, молчит, только хватает ручонками и сосет. Женщина, спрошенная о соске, не сказала бы и ей на ум не придет сказать, что «это — собственность младенца». Она отвечает: «Стыдно!» Называет — вуаль, то одно, что видит, чувствует, чувствует в целом существе своем, в костях, «во всем». Таким образом, мы впервые здесь встречаемся с восклицанием «стыдно», которое вырывается у женщины, когда кто-нибудь, если бы даже случайно и нечаянно взглянул на часть тела ее, обращенную не к нему.

«Обращенную не к нему!» Что значит «обращенную не к нему»?!! С ума сойти. Значит, есть части тела, к кому-то «обращенные»? Рука? — Она хватает все. Глаз? Он смотрит на все. Ухо — слушает все звуки. Спина? Носит все мешки, все тяжести и даже сносит все колотушки. Таким образом, фигура человека «по образу и подобию Божию» вся или почти вся, во всех точках и формах, всеядна, всепослушна, всеобращаема и, словом, безлична; и даже знаменитое «лицо» человека, предмет славы и гордости его, ума и человечности, есть довольно «всеядное лицо», немного лакейское лицо, немного нечестное лицо, потому что обращается уже слишком «ко многим» и похоже на плутягу, который пробирается по рынку и, ко всем «обращаясь», говорит каждому комплимент:

Собаке дворника, чтоб ласкова была.

Неаристократическое лицо. Но мы его иногда закрываем, им иногда стыдимся, чего никогда не делаем с все– выносящею спиною и все— делающею рукою. Лицо «краснеет» — вот почему оно есть именно лицо; конфузится и вообще полно духа. Но — неаристократическое лицо. Чуть— чуть проституционное, с которым все «общатся».

Неизмеримо более в этом отношении «аристократическое» лицо и «священное» лицо есть сосок, которое поднимается достоинством над тем «я», которое его имеет, носит, как свою часть. «Грудь» есть «часть женщины», но которую она не «смеет показать». Что такое? — С ума сойти. Опять «с ума сойти», потому что ведь это отрицание основных аксиом всякого бытия, чтобы «целое не распоряжалось своею частью», чтобы целое чего-то не смело сделать со своею частью. Раб (часть) оказывается господином своего господина (женщина). Тогда она не «господин» только, но уже «Господь», как везде в Библии смешанно говорится «господин» и «Господь», «domine» и «Domine». Поэтому когда женщина «стыдливо закрыла грудь свою» при входе постороннего, — то она спрятала некоторый «фетиш» свой, с которым неосторожно расположилась, когда ребенок играл ее грудью. Некоторый свой «фетиш» и «царя», — царя и господина. Вообще тут мы входим в мир как «царств», «держав», непостижимого, безотчетного фетишизма, которому неодолимо покоряемся и который явно господствует над нашим умом и волею.

Царство фетишизма.

Царство господства «над человеком».

Которое, однако, в человеке, «часть его». «Вкраплено в него»...

Женщина войдет (какая-нибудь), мать войдет — ничего. Кормящая не скроет груди, — по абсолютному отсутствию отношения их к ее груди. Как в Луге и Финляндии. Она испугается, когда лишь войдет мужчина. И потому что если войдет муж, — то она потянется и грудью, — и, чего никогда с матерью или при посторонней женщине не случится, — еще выдвинет полнее грудь, которую сосет его, этого мужа, ребенок и на которую муж любуясь, наклонится и нежно поцелует жену, которая радостно ему навстречу поднимет личико.

Царство их. Ребенка, мужа (нега, ласки) и ее. Она носительница груди своей: но и еще есть кое-что: она от груди своей получает невыразимое наслаждение, когда ее ласкает или любуется ее муж и сосет ее ребенок. Притом — с оттенками.

Которые хоть немного объясняют «зависимость женщины от груди своей», «подчиненность женщины груди». Когда спина несет мешок, и глаз смотрит на письменный стол с бумагами, и «лицо» говорит комплименты всем «лицам на базаре», — то женщина и вообще человек не чувствует ничего в остальном существе своем. Но вы замечали странную задумчивость, — блаженную, сияющую, глубоко тихую и в сущности глубоко религиозную, — когда ребенок сосет грудь женщины. Нам (мужчинам) это непонятно и понятнее, ибо выражается словесно, — другое: когда муж ласкает или просто любуется на кормящую жену свою. Это выражается ею в полупонятном звуке, во взгляде, в рукопожатии. В воспоминаниях потом: «Помнишь, это было, когда ты вошел...» В этом случае разливается во всей женщине, — нельзя сказать, что «в теле» ее, ибо душевная радость еще сильнее, и нельзя сказать, что «в душе», ибо ощущается слишком телесно, в приливе молока к грудям, в приливе крови к щекам, в навернувшейся на ресницах слезе, — счастье.

Счастье? 

Да. Ну, а счастье всегда «господин мой». Мне становится лучше, щеки зарумяниваются, дыхание — полнее и глубже, «что-то в спине» от затылка вниз струится, таз, бедра, — все, все как бы наполняется тем воздушным, теплым и легким... Да нет, это не то.

 Я счастлива! — И она сияет.

 Ну вот я теперь успокоилась, — если была тревога.

 Побудь еще со мною. — Это — милому.

Как же не «domine» и даже «Domine»! »

«Господь с нами теперь. Как я обрадована».

— Чем?

Что вошла не «ненужная мать», до которой все это не относится, а муж, «с которым мы родили этого сосуна», «нашего ребенка».

«Нашего?»

Удивительно. «Третий», который есть «не свой» до поры до времени, пока сосет грудь и несколько далее, а «наш»: однако же и не мой, этого не смеет о нем сказать мать, хотя он сосет ее грудь и хотя она его выносила в чреве; а «наш», «мужа и мой», и даже у нее есть невольное, стыдное, но самое мучительно страстное желание сказать — «его ребенок», «от него ребенок», «мой — но от него» и потому «наш». Но, — о Господи: ни в каком случае не «мой только», не «меня одной». — «Что я за резинка, которая лопнула и высвободила из себя ребенка». Гадость! Ужас!

«Меня одной» — томительно, страшно, холодно, безнежно, механично, внешне, ненужно, пародия, кукла, извращение законов естества и Божиих.

«Наш» и — особенно, затаившись и покраснев: — «от него»...

Стыд и счастье, мука и блаженство, холод и жар, снег альпийский и какое-то небесное пламя, которое жжет и уже проходит не по одной спине, а забивается в пятки, и ноги трясутся.

«Это от него!..

В тот стыдливейший час...

Которого не пересказать кому-нибудь. 

Не шепнуть даже матери об этом часе... 

Который видели только он и я...

И который был так счастлив: точно Альпы все превратились в золото и это золото все просыпалось в меня.

И я не разорвалась: а раздвинулась в ширину Альп и еле пришла в себя...

Миры ходили во мне.

И миры родила я. Это — мой ребенок. Из него — опять ребенок. И — еще, еще, вечно... Мириады, целое Небо.

А если бы нет, — я умерла бы одна, как скошенная былинка в поле, без имени, без памяти, забытая, ненужная.

Одна».

И потому не мать меня родила, а муж меня родил и вечно рождает, — рождает желанием своим, вот что любуется мною в кормлении, вот что нежит меня и хочет меня. Я живу через его «хочу», и во мне нет иной воли, как чтобы быть «его», «принадлежать ему» и во всем так относиться к нему, как ребенок относится ко мне, т.е. зависимо, поглощенною, имея «корень» себя в нем (муже), а в себе, — в прическе, в платьях, грудях красивых, имея лишь крону и листы, наружность и поверхность; согласна — я «красива» и «красота», так поют все обо мне, но я его красота, «которую он имеет для себя» и собственно имеет... коротко и только — для своего наслаждения.