Юность

Мороз под вечер крепнет. Внутренние стены машины, покрашенные серой краской, обросли инеем. При сильных толчках иней падает, колючим холодком обдает лицо.

Кажется, что едем очень долго. Все сильнее хочется есть; досадно, что не сообразил сунуть в карман сухарь.

Впрочем, еще немного, и пообедаю. А в двенадцать Гулевой обещал закатить новогодний ужин.

Вот и доехали. Осторожно, чтобы в темноте не споткнуться, пробираюсь к дверце, открываю ее и в нерешительности останавливаюсь. Темная, без единой звездочки, ночь. Тишина. И никаких строений, напоминающих город.

– Вылезайте, корреспондент, - раздается голос медика.

– Где мы?

– А черт его знает где! Деревушка какая-то.

– Что случилось?

– Что-то машина не в порядке.

Оказывается, мы свернули с трассы километра на четыре. Стоим в небольшой улочке - домов десять, не больше. К одному домику подогнана и наша машина.

– Идите сюда, - кричит шофер.
– Прямо.

– Я уж думал, ты пропал, - ворчит медик.

Входим в избу. В нос бьет кисловатый дух овчины.

В доме темно, и только открытая печка золотится огнем.

Стоя на корточках, женщина подкладывает в топку какую-то труху.

– Здравствуйте!

Женщина продолжает возиться у печки.

– Громче, - советует шофер.
– Совсем бабка не слышит.

– Здравствуй, батюшка, здравствуй!
– наконец откликается женщина.
– Аи вас тут двое?

Она шевелит в печке кочережкой, пламя вспыхивает ярче, и я вижу, что хозяйка - старушка. Глядя слезящимися глазами, она громко говорит:

– Без керосинчику сидим. Совсем заплошали.

– Промывать глаза надо, мать, - наклоняется над ее ухом медик. Промывать, говорю, надо!

– От дыма это, чай, пройдет.

Петро выходит на улицу. Мотор начинает работать, но потом стихает. Почти тут же шофер возвращается.

– До утра придется.

Становится досадно - хоть бы предупредили на трассе, уехал бы с попутной машиной.

– Что это за село?
– кричит капитан.

– Выселки, батюшка, село-то верст восемь никак будет.

– Немцы стояли?

– А што им тут делать? Скотину свели, хлеб забра-"

ли, потом и не казались. Бог миловал.

– Да, помиловал...

Старушка что-то наливает в большое блюдо, кладет на стол деревянные ложки.

– Садитесь, ужинать будем. Хлебушка только нет.

– Ничего, мать, наладится, - говорит Петро. Он первым садится за стол, берет ложку.

Мы быстро опоражниваем блюдо. После горячих жидких щей есть хочется еще больше. Вместе с нами, держа ложку над ладонью, ужинает и хозяйка.

– Спиртишку бы!
– вздыхает медик.

Огонь в печке почти погас, делать нечего. Мы с капитаном ложимся на кровать. Петро - на лавку. Старушка в темноте звякает посудой, потом, кряхтя, забирается на печку.

– Встретили Новый год!
– иронизирует капитан. Он подносит горящую папиросу к часам.
– Без семнадцати десять.

То разгораясь, то тускнея, малиновый огонек неверным светом освещает худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо. Капитан лежит на спине и, кажется, неотрывно смотрит в черный потолок.

– Вчера у меня сержант под ножом помер, - неожиданно говорит он. Принесли - вся грудь разворочена.

Нельзя было оперировать. Без толку. Понимаешь, кричать уже не может, а глазами приказывает: спаси! А я что - бог?..

Капитан зло заплевывает папиросу, затихает.

Петро похрапывает. Проходит несколько минут, слышу, как сонно начинает дышать капитан. Отодвигаюсь на самый край кровати - пусть доктор хорошенько отдохнет.

Сейчас, должно быть, наши заканчивают газету. Гулевой где-нибудь на квартире поторапливает хозяек.

В двенадцать они соберутся, равнодушно вспомнят:

"А Прохорова что-то нет...", и сядут за стол. Что делает сейчас Оленька? На заводе у них будет вечер. Пошумят, потанцуют. И Оля будет танцевать с кем-то...

Мне становится мучительно жаль себя.

Сердце начинает стучать чаще, когда после недолгих плутаний по узеньким улицам М. вижу наши голубые автобусы. Они стоят около просторного дома с палисадником. Весело постукивает движок.

С широкого крыльца, помахивая пачкой гранок, сбегает наборщица Зина. Она без шинели, в новом форменном платье.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант!
– приветливо улыбается она.
– А мы вас вчера ждали, ждали!

– Здравствуйте, Зина! Только я не лейтенант.

– Лейтенант, лейтенант!
– смеется девушка.
– Я вас первая поздравляю! В редакции все звания получили. Вчера!

Быстро поднимаюсь на крыльцо, толкаю тяжелую дверь и попадаю в длинный коридор. По обе стороны - двери. Ну, конечно, это школа. Ага, вот здесь!

– Вот он, пропащий, - кивает Кудрин. Он сидит почти у самой двери, диктует на машинку.
– Где пропали?

– Привет, лейтенант!
– машет из-за стола рукой Метников.

– Сергей, здравствуй!

– Где застрял?

– Сережа, здравствуйте!

Я не успеваю всем отвечать. Крепко пожимаю руки Кудрину, Метникову, Грановичу, Машеньке, У Грановича и Метникова на петлицах - по три кубика, Старшие лейтенанты!

– Ого, поздравляю!

– Это мы тебя поздравляем! Сами поздравлялись вчера.

– Где же вы были?
– спрашивает Машенька,

– Застрял километрах в двадцати отсюда,

– А мы вас так ждали!

– Она тебе новогодний ужин оставила, - усмехается Гранович. Он облизывает губы, как-то особенно смотрит на девушку.

– Правда, правда, - кивает Машенька.
– Есть xoтите?

– Очень!

– Пойдемте, накормлю.

– Идите, Прохоров, - разрешает Кудрин.
– Потом сходите получите обмундирование. Хотели взять, да побоялись - кто вас знает, какой рост,

– А газета вышла?

– Вы что же думаете, без литсекретаря газета не выйдет? Все в порядке. На три квадрата! Вот!
– помахивает Метников.