Юрий Долгорукий (Сборник)

Потому и хотел тебе кое-что показать. Вот пергамен. Тут сшито несколько шкур. Никто не ведает про них, никто не видел никогда, хотя нет здесь никакой тайны. Попробовал я вмещать свои годы, проведённые в этой земле, на пергамене, не давая им выходить за пределы одной строки. На каждый год - не больше строки. Посмотри просто так, потому что читать здесь нечего, когда же поедем, увидишь, сколько оставалось каждый раз за этими строчками, и уже тогда подумай не столько обо мне, сколько о тех людях, которые борются тут за жизнь свою и за всю нашу землю, которая всё больше распадается, раздираемая междоусобицами, и нет силы, которая собрала бы всех воедино.

Он подвинул по столу к Дулебу большую, в толстой коже книгу, которая имела в себе лишь несколько пергаменных хартий, скреплённых шнуром и золотой печатью, с изображением готового к прыжку льва, под которым стоял ещё какой-то знак, похожий на перевёрнутый лук с наложенной на тетиву стрелой.

–  Это лук?
– спросил Дулеб.

–  Угадал. Именно лук.

–  Почему же нацелен не на льва, а вниз?

–  Лев - это сила. Стремительная сила, которую остановить никому не дано, а лук направлен в землю. Знак мира. Потому что человек должен жить в мире. Это мой княжеский знак.

–  А тем временем ведёшь войны на юге, и уже множество лет.

–  Веду и буду вести. Ещё увидишь и мои войны, лекарь. Всё увидишь. На это надобно время. Я не привык что-либо скрывать.

–  Однако записи, сам говоришь, вёл такие, что тут больше скрыто, чем сказано.

–  Посмотри и на записи. Можешь спрашивать. Обо всём. Пока я жив, обо всём могу сказать.

Дулеб взглянул на пергамен. Две хартии, по двадцать строчек каждая, ещё десять - на третьей. Целая жизнь.

Записи о рождении детей. Смерть отца и братьев. Смерть матери, жены Ефросиньи, или Фро. Походы. Закладывание городов: Переяславля, Москвы, Городца, Стародуба-на-Клязьме, Костромы, Галича, Звенигорода, Вышгорода у впадения Протвы в Оку, Коснятина.

Прослежено также, кто и когда сидел в Киеве. Были годы пустые. Ничего значительного, - следовательно, пустой год.

Более же всего - это бросалось в глаза сразу же - обозначено голодных лет. Они стояли то одиноко, то шли один за другим, то чередовались с щедрыми, но всё равно нераздельно господствовали среди этих пятидесяти лет лета голодные, когда всё вымокало от дождей, или вымерзало от неожиданных морозов, или выгорало от зноя, или просто погибал урожай от божьего гнева, и люди ели конину, псов, кто что мог найти, умирали по всей земле, и трупы лежали на торжищах, на улице, на дорогах, и от смрада живые были не в силах выйти из своих жилищ.

Голод разливался по земле, словно мутные воды, оратаи бросали свои орала, разбегались по городам, пухли там и умирали, а кто оставался в сёлах, ел, будто скотина, траву и гнилое дерево и точно так же умирал, и не было им числа, и не было конца этому бедствию.

–  И ты вспоминаешь, княже, - вздохнул Дулеб.
– А говорил же: ничего не хочешь вспоминать. Каждые пять лет - голодный мор. Каждые полгода военные опустошения, пожары, страдания, а ради чего? Может, ради бога? Но ведь бог не думал про людей, страдая, так нужно ли людям страдать ради бога?

–  Приходится, - сказал Долгорукий.
– Их вынуждают.

–  Тебя ведь никто не вынуждает. Ты князь. Стоишь над всеми.

–  Есть силы выше князя. Непреоборимые и непостижимые. Хочешь или не хочешь - ты подчиняешься им, действуешь непроизвольно под их давлением, и всё заканчивается голодом. Вот в чём ужас! Высочайшие намерения, чистейшие стремления, светлейшие помыслы - всё идёт во вред, за всё расплачивается народ, и расплата всегда одна и та же: голод. Люди сеют жито, собирают мёд и воск, добывают меха, ловят крупных рыб в холодной воде, всё это в трудах повседневных, непрестанных, тяжких, им всё даётся не легко, благословений всегда меньше выпадает на их долю, чем проклятий; над ними всегда витает призрак голода и холода, незримо летает призрак болезней и смертей, земля не хочет отдавать им труда, воды заливают их с малыми детьми, небо насылает град, громы, пожары вспыхивают неожиданно, дикие звери подстерегают каждого неосторожного, но всё это люди преодолевают, и вот тогда, когда должен наступить момент блаженства или хотя бы простого удовольствия, появляется кто-то и заявляет: "Отдай!" Но почему же? Потому, что так ведётся искони. Потому что есть князь, воевода, боярин, тиун.

–  Сам их ставишь.

–  Ставлю тиунов. Бояре и воеводы уже были здесь. Сидели испокон веков. Вацьо рассказывал однажды, откуда взялись бояре. Может, о князьях точно так же можно было бы рассказать, но передано мне именно о боярах. Дескать, случилось так: когда бог сотворил человека из глины, черт, чтобы превзойти бога, слепил своего человека из пшеничного теста. Бежавшая мимо собака съела пшеничного человека. Черт схватил пса за хвост, собака с перепугу прыгнула и выпустила из себя известным путём… боярина.

Бояре захватили землю. Когда и как - никто не знает. А кто владеет землёй, тот правит государством. Они и слушать не хотят, что, прежде чем управлять народом, надобно его накормить. Князь тут бессилен.

–  Как можно накормить народ? Он сам кормится и кормит всех.

–  Когда его не обирают. Но я князь, я защищаю землю. Мне нужно кормить дружину. Вот я прихожу и говорю: "Дай!" А там уже ничего нет, потому что налетел воевода, забрал, а боярину и налетать нет надобности, он сидит на месте и гребёт всё к себе. Почему? В день твоего приезда сказал тебе, что я вольный князь. Вольный от бояр - так мне хотелось. Ещё не всегда. Однако они надо мной не властны, не вертят мною, боятся.

–  И ненавидят?

–  И ненавидят. Знаю: киевское боярство из-за того и тянется к Изяславу, что тот послушен. А я - Долгая Рука.

–  Тебе там не могут простить, что убивал своих бояр.

–  Не убивал никого и никогда.

–  Боярина Кучку в Москве велел убить?

–  Про Кучку расскажу когда-нибудь. Не так было, как молва передаёт. Но, наверное, и ты не поверишь. Не принадлежишь к тем, кто верит словам.

–  Приучен верить глазам.

–  Уже убедился. Может, разговор этот лишним тебе покажется, но пусть уж будет так, как есть. Имею некняжескую привычку разглашать свои мысли, а не держать при себе. Часто это идёт во вред. Зато всегда ложишься спать со спокойной совестью.

–  Если бы я знал о тебе, княже, хотя бы малость из того, о чём узнал здесь, ни шагу не сделал бы из Киева.

–  Сказал ведь: преждевременно об этом. Поедем к князю Ивану, там и поговорим.

И вот служба княжеская ехала на полюдье, потому что так всем говорено, а Долгорукий и Дулеб знали, что едут они, собственно, для разговоров с неведомым Кузьмой Емцом, укрывшимся где-то среди берладников князя Ивана. Ясное дело, Кузьму можно было препроводить в Суздаль, точно так же как и Сильку, но тогда не было бы этого пышного похода, не было бы роскошных всадников на стройных конях, не было бы устланных коврами саней, блеска золота и серебра на оружии, не слышно было бы смеха княжны Ольги, который согревал самые твёрдые сердца и самые чёрствые души.

Первый день ехали быстро, минуя близкие поселения, откуда давно уже взято всё надлежащее Суздалю, продвигались в глубину пущ, нарушая их извечную тишину человеческими выкриками, позвякиванием оружия, фырканьем коней, скрипением полозьев.

Встречались им одинокие осады, хмурые и неприступные, четырёхугольные тесные дворы, обставленные со всех сторон прочными постройками из толстенных брёвен, глухие, как беззвёздная ночь. Селения тоже состояли из таких неприступных дворов, тесно прилепившихся один к другому, накрытых одинаково посеревшим от непогоды тёсом, словно укрывшихся под огромным сплошным щитом. А то напоминали отвратительных, невиданного размера черепах, которые выползли на освещаемые солнцем прибрежные склоны, на берега озёр, на опушки лесов. Туда вели не широкие дороги, а лишь путаные тропинки между деревьями и трясинами; если и были тут летом какие-нибудь стежки, то сейчас завалил их снег, и людские поселения издалека поражали своей отрезанностью от мира и казались мёртвыми; лишь с близкого расстояния, когда княжеский поход приближался к селению, улавливая вкусный дым, прибиваемый морозом к земле, когда глаз примечал людское движение между дворами, когда темнели возле речных прорубей согнутые фигуры женщин, стиравших тряпье, когда в конюшнях, почуяв княжеских коней, ржали местные сивки да бурки, тогда тебя охватывало предчувствие тепла, отдыха и чего-то неизведанного, надежда на приключение и на приятную неожиданность от встречи с людьми.