Южный узел

И как позволить себя шантажировать? Ведь Ротшильды — только пробный камень. Владея подобными бумагами, Карлик теперь по любому поводу начнёт грозить разоблачением.

Егор Францевич рассматривал себя в зеркало: блёклое остзейское лицо. Видно, в Лифляндии нашлось немало охотников на бабушкины кастильские очи. Может, потому отец и сбежал, что не считал деда своим родителем? Теперь разве разберёшь?

А как с детьми? Они-то кто? Мать русская, отец лифляндский счетовод? Вот, оказывается, откуда у него тяга к финансам!

Министр всегда ощущал в себе особую связь с деньгами. Не пустую, как у всех: чем больше, тем лучше. Промотал и ладно. Нет, он чувствовал их, хотя сам никогда богат не был. Ему мнились поток золота и бумаг, они извивались змеиным телом в тёмной глубине Танатоса. Были живыми. Он даже начинал болеть, когда с ними творилось неладное: менялся ли курс, упадал ли фунт, поднималась ли марка.

Его мечтой было сделать рубль полновесным, наполнить истинным содержанием. Тогда и только тогда возможны реформы, о которых говорит государь: выкупать помещичьих крестьян, переводить в государственные, пока число последних не превысит половины, и вдруг, в один миг, освободить, раздав земельную собственность из того, чем сейчас владеют.

Для этой цели он мог сделать только свою работу. А уж государь — свою. И назначенные им люди, например тот же Киселёв, — свою. Все полагают, что Корпус жандармов нужен против внутренних заговорщиков. Но тот, кто сопричастен большому делу, знает: жандармами попытаются удержать страну в повиновении, когда пробьёт час. Когда помещики возропщут, а бывшие холопы захотят пожечь их усадьбы, да и самих развесить на деревьях. Посему надо трудиться. И неужели ему, Канкрину, помешает дедушка раввин?

Имелась особая статья. Супруга. Егор Францевич женился поздно, не раньше, чем выслужил генеральские эполеты. Его доход был скромен. Но перспективы блестящи, что радовало будущую родню. Барышню выдали без особого восторга с её стороны за немолодого, седоватого, сухого, насмешливого субъекта. И Егор Францевич не ждал от жены ничего, кроме терпения и внутренней покорности судьбе.

Оказалось, что терпение потребно ему. Такой болтливой женщины свет не видывал! Она не замолкала даже в постели. И во время родов между приступами продолжала докладывать акушерке городские новости.

По первости муж регулярно зарабатывал головную боль. Но потом привык. Мычал что-то невразумительное, кивал, пытался вставить слово, пока не понял: этого не требуется. Супруга в восторге, что наскочила на молчуна, что на него можно безнаказанно обрушивать потоки сплетен, догадок, суждений, пересказов прочитанного (читала, конечно, не она сама, ей сообщали бесчисленные подруги). Ему оставалось лишь по временам уточнять:

— Мария Алексеевна, это кто? А Анна Юрьевна? Ты, матушка, не забывай фамилий и титулов, а то я путаюсь.

Этим он ещё больше восхищал жену: слушает, следит за нитью, ему небезразлично, что она мелет, не то что в отцовском доме. Сподобил же Бог таким добрым мужем! И хорошо, что немец, — не бьёт. Чего плакала, выходя? Дурёха! С перепугу, наверное.

Сам же Егор Францевич обнаружил, что под бубнение Катерины Захаровны очень недурно работалось. Её монотонный голос неведомым образом сочетался с цифрами. А когда она патетически вскрикивала: «И тут он сказал…» или «Вообрази картину, княгиня в обмороке, а жениха и след простыл», следовало громко щёлкнуть костяшками счёт, возвращая их в исходное положение.

Словом, благодаря жене Егор Францевич знал все светские новости, не отрываясь от работы.

И что теперь ей сказать? «Милочка, я обманул твоих родителей, когда просил твоей руки». Глупо как-то.

Поймёт не поймёт? Примет ли? Кругом бездна предрассудков. Но надобно было решать. И решаться. Ведь обещал Нессельроде подумать. А подумав, понял: есть два человека, которых он не станет обманывать. Государь, ибо доверяет. И жена, ибо доверилась. Если он скажет правду, его не смогут шантажировать. А там — будь что будет.

* * *

Чтобы получить искомую волю от страха, Егор Францевич на другой же день поехал с докладом. Его величество выглядел хмурым, осунувшимся, нервным и поминутно цеплялся к мелочам.

Канкрин приписал дурное расположение духа усталости. Стоило повременить с признаниями. Но вот беда: Нессельроде временить не будет.

— Вы укладываетесь в изначально заявленную сумму? — спросил государь, который мало что смыслил в расчётах. Но пытался. Правда, не всегда к месту.

— Безусловно, — кивнул министр. — Хотя долгая, нешустрая осада крепостей, например Варны и Браилова, ежедневно увеличивает расход…

— Каков же вывод? — насупился Никс.

Вот тут бы и ввернуть про Ротшильдов. Но душа не принимала.

— Увеличивать налоги опасно. Все волнения внутри страны начинаются во время затяжных войн.

— Если вы говорите о займе…

Егор Францевич решился.

— Ваше величество, долг обязывает меня сказать вам: мой дед, как оказалось, был раввином.

Государь непонимающе уставился на докладчика. При чём тут? И каким боком?

— В Риге. Мы ничего не знали, — продолжал министр.

«Это я всех загонял, — решил Никс. — У людей ум за разум заходит».

— Я внук раввина.

— А я алкоголика, — император не сдержал ворчливости в голосе. — Замечали, что мне не подают ничего крепче сельтерской? Дедушка постарался. Так к делу. Мы покроем дефицит при затяжной войне? Или вы убеждены в необходимости займов?

Канкрин собрался.

— Я убеждён в их крайней вредности в настоящий момент. Я расплачивался после 14-го года и знаю… Внешние займы питают экономику в дни мира. Но худо, если отдавать приходится солдатскими головами. Ваша прабабка Елизавета Петровна сильно подорвала бюджет, заключая субсидные конвенции. Так её втянули в Семилетнюю войну. А бабка Екатерина отказалась принять от Англии деньги и послать в Америку экспедиционный корпус во время войны с колониями. Её предусмотрительности мы обязаны Крымом.

Всё это государь знал и без него.