За час до полуночи (пер. Максима Дронова)
Шрифт:
Переместив кобуру с правого бока на левый, я умудрился кое-как перевязать свое простреленное плечо вторым рулоном бинта. Затем я снял ремень с винтовки Серафино, обернул его вокруг талии и пристегнул правую руку так, чтобы она плотно прижималась к телу.
Сквозь тучи уже начало вовсю пробиваться солнце. Посмотрев на часы, я обнаружил, что еще только семь утра. Я вынул карту, которая не промокла благодаря защищавшей ее полиэтиленовой пленке, и стал прикидывать ситуацию.
Итак, Хоффер сказал, что будет ждать в определенном месте по дороге на Беллону, начиная с полудня, в чем я, собственно, и не видел причин сомневаться. Даже если он и не явится лично, то, безусловно, пришлет кого-нибудь с машиной.
Мне же не оставалось ничего другого, как только идти в Беллону, причем, по самым оптимистичным подсчетам, мне никак не добраться туда раньше, чем за семь или восемь часов, если не учитывать того, что я могу ослабеть настолько, что не буду способен двигаться дальше.
Меня осветило солнце, и я поежился, только сейчас осознав, насколько же я вымок. Я вынул фляжку Розы и отхлебнул еще немного бренди. Джоанна Траскотт лежала спокойно; ее руки были вытянуты вдоль тела. Признаки того, что она жива, были столь незначительны, что девушку вполне можно было принять за статую, высеченную из мрамора на собственной могиле.
Если оставить ее здесь и постараться идти быстрее, то, может быть, я доберусь до Беллоны часов за пять-шесть – опять же, если не свалюсь по дороге. Даже такому энергичному человеку, как Серда, понадобится не меньше часа, чтобы собрать спасательный отряд, а обратный путь в горы займет еще уйму времени. Итак, если я ее оставлю, ей придется пролежать одной по меньшей мере часов пятнадцать, а, наверное, еще дольше. К тому времени она может умереть, что вовсе не входило в мои планы. Джоанна должна жить, и мне хотелось увидеть выражение лица Хоффера, когда тот узнает об этом.
Животные, которые до этого столь мирно паслись поблизости, исчезли – вероятно, разбежались, напуганные стрельбой. На стене хижины у двери висела упряжь. Я взял одну из уздечек, зашел в лес, и, поискав немного, обнаружил двух коз и осла, которые дружно ощипывали куст. Осел без сопротивления позволил мне взнуздать себя, после чего я отвел его на поляну и привязал рядом с хижиной.
Я подумал, что Серафино держал осла, скорее всего, для доставки провизии, и это означало, что где-то поблизости должно храниться вьючное седло. Внутри хижины я нашел целых два таких седла, оба своеобразного местного образца, изготовленные из дерева и кожи, с большой v-образной выемкой для перевозки мешков.
Бренди, наконец, возымело на меня свое действие, и боль в плече, казалось, немного поутихла. Я вынес седло из хижины и с третьей попытки умудрился приладить его на спину осла. Бог знает, чем бы все это могло кончиться, если бы осел оказался слишком норовистым, или же просто не вовремя дернулся бы. К счастью, животное не двигалось, мирно пощипывая травку, пока я подтягивал подпругу.
Поднять в седло Джоанну Траскотт оказалось гораздо более трудной задачей, однако после некоторых усилий мне удалось поставить девушку на колени, после чего я присел и взгромоздил ее на здоровое плечо. Затем я не слишком бережно опустил ее в деревянную ложбинку седла. Она не издала не звука и лежала, не двигаясь, лицом вверх; ноги ее свешивались у осла по бокам. Найдя в хижине одеяло, я укрыл ее, как мог, а затем привязал к седлу обрывком старой веревки.
Когда я закончил, пот тек с меня градом. Я сел и машинально полез в карман за сигаретами. Комок намокшей, испачканной табаком бумаги – вот и все, что от них осталось. Пройдя туда, где лежали трупы, я отыскал пачку в нагрудном кармане у Джо Рикко. Это был сорт сигарет, популярный у местных жителей – дешевых и омерзительных на вкус, но все же это было лучше, чем ничего. Я закурил одну, глотнул
бренди, накрепко обмотал поводья осла вокруг руки и тронулся в путь.* * *
Буддисты верят, что если достаточно долго заниматься медитацией, то человек сумеет в конце концов познать свою истинную сущность и обрести блаженство, ведущее к нирване. По крайней мере, вполне можно погрузиться в себя настолько, что внешний мир потускнеет, и время, в его общепринятом смысле, перестанет существовать.
Старый еврей, с которым я сидел в камере каирской тюрьмы, научил меня некоторым приемам, и этим, по сути говоря, спас мне жизнь, так как только благодаря медитации мне удалось выжить в Яме. Тогда я то и дело уходил от окружающего, плавая в теплой, непроницаемой тьме, и, поднимаясь на поверхность, обнаруживал, что прошел уже день, два, или даже три – а я все еще живой.
Когда я брел, спотыкаясь, по диким, безлюдным склонам горы Каммарата этим утром, то чувствовал, что со мной происходит нечто подобное. Время исчезло, а скалы, бесплодные лощины и голые склоны сливались с небом, словно на нечеткой фотографии, и я продвигался вперед машинально, точно слепой.
Я мало что осознавал. То я чувствовал, что иду, ковыляя, впереди осла, то вдруг слышал голос, который совершенно отчетливо говорил: «Существует два типа людей в этом мире. Инструменты и те, кто на них играет».
Это произнес Берк, который сидел за обитой цинком стойкой бара в Мавандзе. Я потягивал теплое пиво, поскольку электричества не было и холодильник не работал, а Берк, как обычно, свой кофе – единственный напиток, который он употреблял в те дни. Мы тогда отпахали уже половину предусмотренного контрактом срока в Катанге, потеряли половину людей и собирались потерять чуть ли не всех остальных до его окончания.
Я сидел тогда в баре, мой автомат лежал рядом на стойке, а из побитого пулями зеркала на меня смотрело мое отражение. Помню, что на улице слышались стрельба, глухие хлопки минометных мин, да время от времени раздавалась стрекочущая дробь пулемета – наши враги пытались очистить от снайперов правительственные здания на другой стороне площади.
По всем правилам, а также еще и потому, что мне не исполнилось и двадцати, все происходившее должно было бы представляться мне этаким романтическим приключением, вроде сцены из какого-нибудь голливудского фильма. Однако это было далеко не так. Я тогда уже пресытился убийствами, жестокостью и бесчеловечностью этой войны.
Я дошел до предела, готовый сорваться, перешагнуть некую грань, и Берк чувствовал это. Он заговорил, спокойно и непринужденно. Он умел быть невероятно убедительным в те дни, или, может быть, это я хотел его видеть таким.
Еще не закончив, он заставил меня поверить, что мы, подобно крестоносцам, облечены священной миссией спасти чернокожих от их собственного безумия.
«НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙ, СТЕЙСИ, МОЙ МАЛЬЧИК, – В ЭТОМ МИРЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ДВА ТИПА ЛЮДЕЙ: ИНСТРУМЕНТЫ И ТЕ, КТО НА НИХ ИГРАЕТ».
Как бы то ни было, я тогда поверил ему. Позже в тот же день, правда, у нас произошло небольшое столкновение с местной полицией, и всю последующую неделю я был слишком занят, спасая собственную шкуру, чтобы думать о чем-то постороннем.
Теперь, когда я стоял на склоне горы, слова эти неожиданно настигли меня из прошлого, и я, отчетливо прокрутив в голове всю эту сцену, вдруг с некоторым удивлением понял, что Берку всегда было наплевать на меня – всегда, все эти годы он заботился исключительно о себе. Просто в тот момент ему необходимо было внушить мне свои понятия, поскольку он нуждался во мне, ведь я сделался неотъемлемой, существенной частью его самого, неким постоянным дополнением, вроде «браунинга», с которым он никогда не расставался. Первоклассное смертоносное оружие. Так вот чем я был для него все эти годы.