За экраном
Шрифт:
Нас ждал номер в гостинице «Тбилиси», где в буфете, помимо вина и мандаринов, были бледный хлеб и колбаса, а самое главное – все в неограниченном количестве. Я, простуженный и уставший от путешествия, лишь только переступил порог номера, стал жертвой бесконечного количества посетителей. Не успевал один выходить, как на пороге появлялся другой – или уже ждал в коридоре, или томился в ожидании, пока уйдет первый, чтобы поговорить конфиденциально.
Режиссеры, операторы, несколько грузинских сценаристов и писателей стремились услышать из первых уст все новости Москвы, Новосибирска, Алма-Аты и Ташкента, прослышав про приезд уполномоченного. Большинство
Я прибыл в качестве уполномоченного на Кавказе, с местопребыванием в Тбилиси. Каждый спешил появиться первым и предупредить о готовящихся против него или меня кознях либо сообщить о том, кто как настроен, – каждый уверял, что он истинный друг и всю жизнь ждал, когда же я появлюсь…
Чиаурели требовал, чтобы я сегодня же смотрел его материал, а Долидзе – чтоб читал его сценарии, Эсакия сразу же ставил вопрос о том, что его дискредитируют, а Муджири считал, что самое главное – это мультцех. Кроме того, все хотели про всех все знать: где Эйзенштейн, где Пудовкин, где тот и этот и, главное, кто собирается в Закавказье…
Все приносили вино, а на закуску у уполномоченного денег не было.
Моя Вера ходила на роскошную тбилисскую «дезертирку» и, минуя мясные ряды и гастрономические палатки, накупала зелень: цицмата, кинза, джонджол и, конечно же, мандарины всегда лежали у нас на столе. Гости выпивали вина, чуть-чуть отщипывали травки и шли домой обедать. А мы оставались с тою же травой и быстро приевшимися мандаринами. Ресторан был недоступен, а обычных столовых в городе не было. Иногда ели шашлык на базаре, а в большинстве случаев – все ту же траву с хлебом – без чая, но с вином, видимо, оно и давало силы, так как я быстро поправился после простуды и отправился в Госкинпром с верительными грамотами от Большакова… [16]
У «ВЕРТУШКИ»
В годы моей работы в Гнездниковском переулке – семнадцать лет, вплоть до конца 1953-го, – рабочий день руководящего состава строился так: с 10–11 часов утра до пяти, а затем с 9-10 вечера до 1–2 ночи. Редакторы принадлежали к средней прослойке – между номенклатурой и простыми служащими. В соответствии с этим строился их рабочий день. Приходили к началу работы, вечером же просиживали в просмотровых залах с начальством часов до двенадцати, а то и до часу ночи.
Раза два-три в неделю приходилось мне, так как жил я далеко, находиться в Гнездниковском с 9 утра до глубокой ночи. В перерыве заходил к кому-либо из знакомых или, пользуясь тишиной, наступавшей после 5 часов, сидел у себя «в стойле», писал какую-либо статью или читал бесконечные варианты сценариев, так как днем, из-за обилия посетителей и телефонных звонков, читать было некогда. С девяти начинало прибывать начальство – и вновь раздавались шаги в пустых коридорах, оживали молчавшие телефоны, особенно интенсивно работала «вертушка».
Не только у нас, но и по всей Москве, и во всех столицах республик, городах и районах с 9 вечера и до глубокой ночи все старшие чины были у телефонов – в министерствах, в обкомах…
В любой момент мог раздаться звонок и голос сверху. У нас, в Гнездниковском, тоже была «вертушка», во все времена была. Она стояла и у начальника ГУКа, и у председателя Комитета по делам кино, и у министра кинематографии. В ту пору «вертушек» было мало –
меньше было наркомов, министров, да и не все они ее имели.По «вертушке» в любой момент мог позвонить Сталин, Молотов, Маленков, Жданов, Берия, Каганович или кто-либо из других руководителей. Разговоры по «вертушке» не прослушивались и шли только через кремлевскую станцию.
«Вертушка» ни на минуту не оставалась одна. Почему она так называлась – сказать трудно. Думаю, потому, что с первых лет ее существования, с 1920-х годов, ручку ее вертел сам начальник, минуя секретаря. Она уже давно автоматизировалась, но название так и сохранилось – хотя никто не вертел ручкой, но она вертела судьбами людей, по ней «проворачивались» все директивы и указания – и шли по Москве, по России.
Вот у этой самой «вертушки» приходилось дежурить всю ночь, когда уходил секретарь, а утром опять выходить на работу.
Вначале мы дежурили очень редко, раз в месяц или полтора. Но как-то раз, когда у «вертушки» сидел глуховатый бухгалтер Главкиноснаба – не то Гликман, не то Гохман, сейчас уже не помню, – раздался звонок, звонил Берия. Бухгалтер его долго переспрашивал и сообщил Большакову, что его зовет… какая-то Лерия. В министерстве начался невиданный переполох. Большаков – весь красный, закрыв правый глаз, как всегда в гневе, с перекошенным ртом – кричал на него: «Вы что, Берию не знаете?.. Лерия!.. Узнаете!»
Список дежурных был пересмотрен: начальники отделов, секторов и старшие редакторы… Вот тогда пришлось сидеть не меньше двух раз в месяц.
В годы культа киноискусство не только было самым массовым и важным из всех искусств, но и самым привилегированным. Если в театре, литературе и живописи, музыке еще возможны были чьи-то суждения, то в кино было только одно мнение. Сталин понимал, что кино в ту пору было для него единственным наглядным способом ознакомиться с жизнью государства. Он никуда не ездил, иногда только на озеро Рица, и все, что он мог узнать о жизни республик и краев, приносило ему кино в художественных образах и документальной информации.
Не случайно почти ежегодно мы снимали документальные фильмы обо всех республиках, союзных и автономных. Этим занимались лучшие режиссеры, а тексты к ним писали известные писатели.
Документальные картины снимались по определенным канонам: сколько сельского хозяйства, сколько промышленности, всех людей в кадр отбирали обкомы и райкомы. Одно время было указание показывать республиканское начальство, потом запретили, и руководители оставались безымянными.
Многие картины «горели» и много раз переделывались. Один раз заметили инсценировку: рыба в сетях была уже не живая, другой раз – слишком бедная деревня, иногда не нравился текст, даже Б. Горбатову текст в фильме о Казахстане пришлось переделывать. Документальные картины снимали крупные художники – И. Хейфиц, Л. Луков, – не говоря уже о лучших документалистах, и все же не раз они подвергались атакам местных властей. Обо всем этом шли бесконечные разговоры по «вертушке».
У меня сохранилось несколько обрывочных воспоминаний о ночных дежурствах «у аппарата».
В один из тусклых зимних вечеров я сидел в ярко освещенном и теплом предбаннике перед кабинетом Большакова и читал какой-то сценарий.
В кабинете было тихо, изредка звонила «вертушка», прошел кто-то из начальников главка. Примерно часов в десять Большаков сказал, что уезжает на дачу, добавил, что у нас будут гости, и еще раз повторил, что он на даче. Дача у него в Серебряном бору и по сей день.