За экраном
Шрифт:
Шесть или семь дней, которые я пробыл в этом городе, состояли в том, чтобы добиться выезда в Закавказье.
На моем пути стоял Лукашев, заместитель Большакова по кадрам. Трудно сказать, какие пункты моей биографии смущали его, но он всячески старался помешать моему выезду в Закавказье в качестве уполномоченного.
Многочисленные сотрудники Комитета, находившиеся вдалеке от студии и обреченные на вынужденное безделье, недоумевали: зачем здесь нужен еще один незагруженный человек? Даже держали пари: пересилит ли Лукашев Большакова или нет. Я бесцельно слонялся, не желая приступать к работе в Новосибирске.
Город, впрочем, был необычайно оживлен, затемнения не было, – и он почти удвоился! Много москвичей, ленинградцев. Здесь разместилось
«Киношники» расположились в центре города, на Красном проспекте, в гостинице «Сибирь». Принимали гостеприимно, помогали последней волне беженцев, которые прибывали налегке, без вещей.
Наконец, меня вызвал Иван Григорьевич и сказал, что подписал приказ. До отъезда, в течение трех дней, я вместе с Д. Ереминым и В. Грачевым должен выпустить газету «Кино» и уже после этого – через Алма-Ату, Ташкент и Ашхабад – ехать в Закавказье, захватив с собой газету. Задача была трудная: заполнить четыре полосы, найти бумагу и типографию.
Вася Грачев, директор «Госкиноиздата», занялся организацией выпуска. Я и Еремин должны были подготовить весь материал.
Выпущенный нами номер газеты не сохранился, его нет, по-моему, даже в Ленинской библиотеке. Помню, я написал две статьи, одну из них о фильме «Свинарка и пастух». Фильм с успехом шел у зрителя, но в те тревожные дни о нем не писали, моя рецензия оказалась единственной, и только лишь после войны он был подробно разобран в монографиях, посвященных Пырьеву. Примерно такова же была и судьба фильма «Маскарад». Герасимов привез его в Москву в первые дни войны. Смотрели мы его с суеверным чувством тоски. Говорили, что премьера «Маскарада», поставленного в Александринке Мейерхольдом, совпала с началом Первой мировой войны… Фильм очень меня взволновал. Трагическое ощущение от его финала щемило сердце, в те дни особенно. Газетам было не до «Маскарада», и только в газете «Кино» был напечатан мой «подвал».
Две рецензии написал Еремин, одну – Е. Магат, была статья Большакова о задачах кино и довольно много информации, которую удалось собрать у приезжающих из Алма-Аты, Ашхабада, Сталинабада. Привлекали всех, кто мог хоть что-либо сообщить, чтобы информировать о жизни разделенных друг с другом киностудий, не знавших даже, где находятся их товарищи.
В первых числах ноября я, взяв триста или четыреста экземпляров газеты, выехал в Алма-Ату.
Перед отъездом товарищи, державшие пари, что меня все же отпустят, потребовали выкупа. Магазины Новосибирска, как это ни покажется сейчас странным, были заполнены шампанским, крабами, перцем и прочими колониальными товарами. Не было хлеба, мяса, масла – все по карточкам, которых я не имел. В чужом номере гостиницы, где мы ночевали на полу, сдвинули бокалы, закусили крабами, а в виде деликатеса кто-то наделил каждого маленьким кусочком хлеба – то ли из своего пайка, то ли «взятого» из столовой. Были сказаны тосты – как всегда в те дни, за встречу в Москве, прочитали стихи…
Поезд тянулся в Алма-Ату медленно, но это был нормальный поезд с плацкартными и мягкими вагонами, только его не топили. В купе было холодно, и я даже пожалел, что свое зимнее пальто в Новосибирске обменял на легкое демисезонное.
На станции Семипалатинск я вышел из вагона и услышал речь Сталина на Красной площади в Москве на параде в честь 7 ноября.
Все застыли на перроне, как будто действительно на параде, – носильщики с вещами, матери с детьми, военные, железнодорожники под вагонами и в будках паровоза. Москва стояла на параде. Москва не была сдана!.. Поезд тронулся лишь тогда, когда раздался голос командовавшего парадом. Все услышали четкий шаг проходящих перед мавзолеем войск. Москва стояла, недоступная врагу. И сразу ожил перрон. Прокричали гудки, тронулись поезда.
В Алма-Ату мы прибыли утром 8 ноября. Казалось, город весь
в белом цветении: неожиданно выпавший снег, схваченный легким морозом, превратил этот город в сад, в какой-то сказочный дворец. Все было причудливо-белым и искрилось на фоне далеких гор. Но красота была мучительно-холодная. Снежная сырость леденила и притупляла все другие ощущения. Скорей бы добраться до жилья.На студии было пусто, на праздники ее опечатали. Вахтер показал наш дом: там помещалось большинство кинематографистов.
Мы с Верой робко вступили в коридор, не зная, кого спрашивать. Но вот открылась первая дверь, и навстречу нам вышел Шпиковский. Не успел он нас спросить, откуда мы взялись, как открылась вторая дверь и появился Эрмлер, за ним – Коварский, Большинцов, Головня, их жены и дети. Потом Петров, Пырьев. Казалось, что мы на премьере в Доме кино. Мы были первыми, кто прибыл из послеоктябрьской Москвы, да еще с Большаковым. Все жаждали новостей, а мы – тепла и хлеба. Каждый звал к себе. Но нас отвели в комнату – нечто вроде красного уголка – и расспрашивали, расспрашивали.
Алма-Ата к тому времени стала кинематографической Меккой: лучшие силы «Ленфильма» и «Мосфильма» тех лет были собраны здесь – режиссеры, актеры, писатели, операторы, инженеры. Большой Дом культуры был приспособлен под студию, директором назначен Тихонов, худруками – Эйзенштейн и Трауберг. Под студию был приспособлен и кинотеатр «Ала-Тау», какой-то техникум занят ВГИКом. В стадии съемок находились фильмы «Секретарь райкома», «Она защищает Родину», «Котовский», готовился новый «Боевой киносборник», Эйзенштейн работал над «Иваном Грозным».
Кинематографисты занимали два дома. Один назывался «лауреатник», там жили Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев. Другой, в котором находились мы, – видимо, бывшая гостиница.
Наутро все читали и обсуждали привезенную нами газету, а я толкался на студии и вел переговоры с теми, кто хотел ехать в Закавказье – на Тбилисскую, Бакинскую и Ереванскую студии. Был я и на сценарной студии, она уже работала.
Познакомился с Михаилом Михайловичем Зощенко, который поразил меня своей тихостью, столь резко выделявшей его среди экспансивных кинематографистов. Он с интересом слушал мои рассказы, которые я вынужден был повторять все в более и более сокращенном варианте. Из недолгого разговора с Зощенко я понял, что его искренне интересовали «тайны» кино, он с увлечением наблюдал за претворением слова в кадр.
Моя «вербовочная» работа не прошла даром. Выразили желание ехать в Закавказье Г. Александров и Л. Орлова, В. Петров, А. Иванов, И. Анненский, А. Головня, А. Медведкин… Большаков утвердил их кандидатуры, а я, по приезде, должен был договориться с секретарями ЦК и подготовить им жилье и работу.
Через два дня я покидал Алма-Ату.
В Ташкенте повторилось то же, что и в Алма-Ате. Здесь тоже расспрашивали – но уже не только о Москве, но и об Алма-Ате, ждали Большакова, который ехал вслед за мной. Нашего полку прибыло: из Ташкента решили ехать еще несколько человек. А сценаристы С. Евлахов и И. Абрамов собрались немедленно, и в Красноводск мы двинулись уже группой: туда пошла телеграмма с просьбой переправить нас на другой берег Каспия.
Красноводск поразил меня своей аскетической красотой голых скал – буро-красноватых, цвета выжженной земли. Воду сюда завозили. Во всем тут была суровая скудность. Директор кинотеатра, единственный здесь представитель кино, развил бурную деятельность, чтобы достать нам место на пароход и хоть чем-то покормить. Мы целый день бродили вдоль моря и карликового базара. Здесь тоже появились эвакуированные, и цены росли сказочно.
Вечером мы отплывали. Утром нас ждал солнечный Баку.
А Тбилиси весь желтел от мандаринов. Они высокими пирамидами возвышались в витринах магазинов, и мандариновыми корками был усыпан весь проспект Руставели. Грузия была отрезана. Вино, мандарины, чай вывозить было невозможно. После аскетического Красноводска, где даже вода была редкостью, мандаринно-винный и сытый Тбилиси казался страной обетованной.