За экраном

Я с Д.И. Ереминым написал сценарий «Приемщик Катостров», он вошел в седьмой сборник. Но смотрел я его уже в Тбилиси.

Студии пустели. «Мосфильм» постепенно эвакуировался в Алма-Ату, «Союздетфильм» – в Сталинабад. В коридорах на Гнездниковском стало пусто. Первая очередь сотрудников уехала в Новосибирск.

Немецкие самолеты рвались к Москве. Столица приобретала вид прифронтового города. Ночью дежурили в главке. В финансовом отделе стояли кровати – там была дежурка. На четвертом этаже – бочки с песком и водой. Я часто ездил на «Мосфильм» – там во дворе рыли окопчики, организовывали убежище.

Бомбардировка началась внезапно. Я сидел у режиссера Коли Садковича на улице Горького, когда объявили воздушную тревогу Мы продолжали беседу, уверенные, что скоро последует отбой. Но отбоя не было, и на Москву впервые посыпались зажигалки, ухнули взрывы фугасок. Мы вышли во двор. Кругом сыпались зажигалки. Где-то в районе Тишинского рынка был виден пожар. Двор был полон жильцов: одни выбегали из бомбоубежища, другие, как и мы, спустились из квартир. Несколько зажигалок упали во двор. Их быстро потушили: залили водой из бочек. Во дворе, под открытым небом, не было страшно, хотя, казалось бы, под крепкой крышей и несколькими этажами должно быть безопасней. Потом, когда бомбардировки стали регулярными, я всегда предпочитал быть под открытым небом – на крыше, во дворе, в подъезде, но не дома.

Вскоре мы выехали под Москву и жили своеобразной коммуной на даче Кати Ротовой на Клязьме. В то время Катя была женой Коварского, и к вечеру в доме собирались Ромм, Гиндельштейн, Исаев, Каплер, брат покойного Ильфа, художник Маф. Недалеко, в сторону Мамонтовки, такой же коммуной жили Помещиков, Рожков, Сазонов, Гарин, Локшина. Утром ездили на работу. У Гиндельштейна была белая «Победа» Утесова: когда он появлялся на Клязьме, сбегались соседи и дежурные и кричали, что она демаскирует объект. Мы дружно закатывали ее в кусты и прикрывали травой.

Сотрудники Комитета постепенно выезжали в Новосибирск и Ташкент. В Ташкенте было создано Управление уполномоченного по студиям Средней Азии и Казахстана. В Алма-Ате организовали объединенную центральную киностудию – ЦОКС. В нее вошли «Мосфильм» и «Ленфильм».

Уполномоченным по студиям Средней Азии и Казахстана был назначен Полонский, скоро туда же должен был уехать и Михаил Ильич Ромм, в то время начальник главка.

Управлять из Москвы периферийными студиями было трудно, и по примеру Средней Азии, где находился к тому времени весь кинематограф, решено было отправить уполномоченного на Кавказ. Он должен был наблюдать за работой Тбилисской, Ереванской и Бакинской студий, организовать группы операторов для работы на Закавказском фронте. Выбор пал на меня.

Кольцо вокруг Москвы к осени сжималось, и я мог пробраться на Кавказ только по Павелецкой дороге на Саратов, а оттуда – через Астрахань или Махачкалу в Баку.

13 октября был подписан приказ о моем назначении, мне были вручены соответствующие бумаги. Ромм перед отъездом сообщил об этом на студии, там не возражали. Назавтра он выехал в Алма-Ату. Мне нужно было устроить жену. Она 16 октября должна была уехать с последним эшелоном «Мосфильма». Мы упаковали чемоданы. Я получил бронь военного коменданта. Завтра, на рассвете проводив Веру, я должен был двинуться на Кавказ.

В Москве стало совсем тихо. В главке большинство комнат пустовало. Осталось человек пятнадцать. Уйдя с работы, я попрощался со всеми, но вечером мне что-то не сиделось дома, томительно давило сердце, какая-то неясная тревога не стихала. Я пешком пошел в главк. Был вечер 15 октября. На улицах было пусто, как всегда перед комендантским часом, но у меня был ночной пропуск, и я не спешил.

В учреждениях, за зашторенными окнами, что-то происходило. Было видно, что на улицах необычно много машин. Передвигались части. На бульварах было пусто, я перешел на тротуар. Вдали виднелось Министерство обороны, у подъезда было оживленнее, чем обычно. Не зная почему, я все-таки ускорял шаг, хотелось скорее добраться до Гнездниковского, будто меня что-то там ждало.

Я поднялся к себе на четвертый этаж. Никого нигде не было. Перебрал еще раз бумаги, кое-что порвал. Больше делать было нечего. Ничего не происходило, но я чувствовал, что что-то все-таки происходит, и спустился вниз, на второй этаж. Уже собрался уходить, когда встретил секретаря парткома Черевадскую. Она странно посмотрела на меня и спросила: «Вас вызывали?» Я ответил, что пришел сам, а теперь иду домой. Она хотела что-то сказать, но замялась, бросила на ходу: «Подождите немного» – и скрылась в кабинете Большакова. Я опять поднялся на четвертый этаж, там по-прежнему было пусто.

В этот момент я услышал быстрые шаги по лестнице, вышел и наткнулся на Володю Вайнштока, он тогда был зам. директора «Мосфильма».

– Ты знаешь?

Я ничего не знал.

– Я из НКПС. Москву оставляют. Немцы в Химках.

Мы пошли вниз. Мысль, которую я все время гнал от себя, стала реальностью: Москву оставляют. Немцы в Химках.

На лестнице, у зеркала, стояли Гринкруг, Кузнецов, еще несколько человек. Вайншток повторил: «Немцы в Химках» – и хотел зайти к Большакову. Но из дверей вышла Черевадская и сказала, чтобы зашел Гринкруг. Подошло еще несколько человек. Мы стояли подавленные, но еще не верили.

Через несколько минут и я был в кабинете Большакова. Здесь все было как всегда. Зашторенные окна придавали кабинету еще более спокойный вид. Неужели действительно немцы под Москвой? Иван Григорьевич стоял за столом розовый и спокойный, мне показалось даже, что он мне улыбнулся. Раздался звонок «вертушки», кто-то сердито спрашивал, эвакуировался ли Комитет и что-то насчет вагонов. Иван Григорьевич сказал, что он не готов, сотрудников нет, транспорта нет. Тот же голос резко оборвал его: «Выполняйте распоряжение».

Иван Григорьевич склонился к «вертушке», набрал какой-то номер, не отвечали, набрал другой.

– Товарищ Косыгин?

Он повторил доводы и просил отсрочить до утра. Наступила пауза, слышно было, как там, в кабинете, звонили зуммеры, потом последовал какой-то короткий ответ.

Иван Григорьевич посмотрел на меня и сказал: «Через час вы должны быть в Комитете, в одиннадцать на Ярославском вокзале будут поданы вагоны».

В коридоре никого уже не было. Тревога гнала всех. Я вышел проходным двором на бульвар. Народу было больше, чем два часа назад. В домах, где сейчас прокуратура, а дальше ТАСС (не помню, что тогда помещалось), жгли бумаги, легкий запах гари и лепестки сажи плыли над бульваром.

Я увидел вдали силуэт трамвая и поспешил к памятнику Тимирязеву, укутанному после «ранения» и водруженному на старое место. Трамвай был наполовину пустой, но люди еще не чувствовали беды. Мне казалось, что сейчас, взглянув на меня, они прочтут свой приговор, узнают, что их ждет. «Немцы в Химках!»

Трамвай катил, позванивая, люди что-то обсуждали, и помыслы у многих были только о том, как успеть домой до наступления комендантского часа.

«Немцы в Химках!»

А мы ездили туда купаться на трамвае… Я спешил. В монастырском дворе на Зачатьевском была тишина. На четвертом этаже пусто, все окна темные, почти все эвакуировались. Мое светилось: Вера пила чай с кем-то из соседей. Я вызвал ее в коридор: