За огнями маяков

— Сибирские, — со значением посмотрела на Олега.

— Сибирские круглые, без ушков, — Олег пояснил, — а эти с ушками. — Он проглотил слюну и глаз не отрывал от приятного видения.

— А это правильно ты заметил, — поддержал Петр Игнатьевич, — Сибирские круглые, ушки у них загнуты и защипаны. Родом-то я оттуда, из Шадринска. В детстве, до войны еще, едал. Помню… Ну, перед пельменями, как говорят, и нищий пьет. Вам, Наташа с Леной, я не наливаю, а уж мы с Олегом…

— Мне бы тоже не надо, — Олег возразил. — Шампанского, в крайнем случае…

Хозяин замер с бутылкой в руке. Не глядя на Олега, осмысливал его слова. И не стал спорить:

— Ну, что же. Быть по сему. Только мешать с шампанским я тебе не советую.

Пельмени Олегу тоже всегда напоминали семью, босоногое детство… Стряпали они дома в Сибири, часто в ожидании гостей, и их приход обращался в праздник. Приходили с подарками для детей, говорили о них, хвалили и, как водится, предсказывали им светлое будущее. Вспоминали прежнее жилье. И, в общем-то жаловались на текущую жизнь и осуждали советскую власть. Встречу освещали чаркой и подступали сперва к холодным закускам — селедке, огурцам, соленой капусте. И громко смеялись, пели и спорили. Потом поводом была присказка — «перед пельменями и нищий пьет». Дальше уже шло «без повода»…

Пельмени были сочны и вкусны, и замечательно пахли. Леночка с мамой скоро пришли с новым дымящимся блюдом, опять разложили по тарелкам и под разговор о делах минувших священнодействие продолжалось.

— Ну, что, Олег, выйдем, покурим? — Петр Игнатьевич, наконец, задался вопросом.

Мельком Олег взглянул на тикающие стенные ходики, показывающие половину двенадцатого, сказал:

— Да я пока еще не курю, — виновато улыбнулся.

— Дак не надо и начинать! — воскликнула Наталья Федоровна. — Ничего хорошего в этом куреве нету!

Это уж так говорят: «пойдем покурим», — когда надо, потолковать «за жизнь». Олег понимал это. Вышли во двор. Гремя цепью, Джульбарс подбежал к хозяину, мордой уткнулся в колени. Видно, учуял: тот вынес ему кусок пирога. К Олегу собака не проявляла злобы, но не отзывалась и на его ласки.

— Давеча я спросил тебя, — прикурив от зажигалки, возвращался хозяин к начатому разговору. — Недаром же я спросил: не думаешь ли поступать в военную школу?

— Да нет, не думал. На это как-то не сориентирован.

— А то есть такая специальная школа в Свердловске. Новая специальность тебе нисколько не помешает. А спорт дак, наоборот, выделит тебя из всей массы. Условия, я тебе скажу, там хорошие. Служба будет как раз по тебе… Слышал, что ты без особых хлопот сладил с одним опасным бандитом. С боксером, к тому же. И сам ты чемпион Башкирии и Приволжской зоны. Так по нашей рекомендации тебя зачислят туда в первую очередь. И будешь учиться. И служить. И расти…

Петр Игнатьевич сопел, докуривал сигарету. Олег молча слушал.

— Сейчас можешь не говорить и не отвечать. Подумай. Все взвесь. Возьми на всякий случай мой телефон; надумаешь — позвони. Решим вопрос с направлением, все вопросы обговорим.

Он приласкал разделавшегося с пирогом Джульбарса, погладил, потрогал его за уши, и пес, кажется, разулыбался, ласкаясь к хозяину; не знавал он большего собачьего счастья. — Закусил маленько? Понравился тебе пирог? Ну, вот. Скоро еще получишь. Ну, а этого парня, видно, ты уже знаешь и узнаешь, — кивнул на Олега. — Это хорошо. Парень он, как видно, хоть куда. — Обернувшись к Олегу, спросил:

— Приехал-то ты откуда, из какого города?

— Из Новосибирска.

— У-у! Главный сибирский город, узловая станция. Стоит на перекрестке дорог. Большой он? Красивый?

Олег кивал: большой, красивый. Проспекты, площади, скверы. Отменные вокзал и оперный театр. И драматический театр «Красный факел»… И целых три станции: Новосибирск Первый, Алтайка, Кривощеково. И город рассекает река Обь… Называл, что знал, и Петр Игнатьевич со знанием кивал, похоже, и он сколько-то ориентировался в Новосибирске.

— А Уфа как тебе показалась? Все-таки четыре года здесь прожил.

— Спокойный, тихий, уютный город. И зеленый.

— Ну да, Уфа спокойная. Не то, что Новосибирск.

— Уж это да. Ночью там хорошо одетым в одиночку лучше не выходить. По крайней мере так было.

— Ну, сейчас грабителей поубавилось, немного почистили. А раньше так и было, как тебе запомнилось. И сейчас еще нет-нет да… А наша Уфа стоит в стороне от главных магистралей, здесь спокойней. И люди хорошие, и жить здесь можно.

Двери скрипнули, с крыльца сошла Леночка. Джульбарс оставил хозяина, подбежал к ней. Опять не прогадал: она тоже угостила пирогом и погладила.

— Папа, Олег! Идите чай пить. У Олега, пап, режим, ему надо домой.

— Ну, Лена! — запротестовал Петр Игнатьевич. — Гостя из дому не выпроваживают: он не хуже нас с тобой знает, когда ему уходить.

— Она права, Петр Игнатьевич. Мне в самом деле пора: уже доходит двенадцать…

Часов у него не было, но он чувствовал время, и Петр Игнатьевич это заметил и улыбнулся.

Вечер был тих, светила луна, из сада веяло ароматом цветов…

И прекрасные эти люди, и интересный разговор, и замечательный ужин, и чай со сладким пирогом — все было здорово, все напоминало что-то давнее, довоенное. Теперь даже терпимость Джульбарса настраивала на близость к этой семье и к этому дому. И, возможно, последнее прощанье с матерью и отцом Леночки, и с наказом Олегу быть осторожным в дороге и беречь себя, было трогательно и незабываемо.

Леночка вышла проводить и проститься. Она была печальна, смотрела на него пристально, слушала, что говорит и как говорит. И вздыхала. Дошли до шаткого мостика через пахнущую речку Сутолоку, Леночка собралась было дальше идти, но Олег не велел уходить от дома. Вернулись — теперь он провожал ее. Кажется, в этот вечер все было как всегда: так же светила луна, и на улице, вдалеке, отражаясь в ее лучах, по-прежнему блестела то ли бутылка, то ли консервная банка. Так же навстречу попадались редкие прохожие, и так же, когда они возвращались, за воротами гремел цепью и подавал голос Джульбарс. Все было как обычно, только куда-то подевалась прежняя радость; не было ее, была одна только печаль от предстоящего расставания. Нелегко было говорить: язык ли сделался косным, перехватывало горло. В одно время Олегу даже хотелось заплакать. Может, и заплакал бы, если б не сдержался. Отвлекал он ее и себя беспечным, мало значащим разговором, о чем в дальнейшем будет, конечно, жалеть. Не сказал самого главного…

— Н-ну… — Остановился наконец для последних слов. Взял ее за руки.

Леночка уткнулась ему в грудь, всхлипнула, и на груди он почувствовал: мокро. Подняла зареванное лицо, заговорила со всхлипом:

— Бережешь меня… Провожаешь… Но оставляешь… Одну оставляешь! — то ли воскликнула, то ли прошептала, но едва-едва выговорила последнее слово.

— Есть и будут у тебя знакомые, — успокаивал ее нарочито бодрым голосом. И шумно выдохнул сдерживаемый в груди воздух.

Она резко отстранилась, поглядела ему в глаза: