За тридевять земель

Василиса со вздохом отложила в сторону фотографию, и начала рассматривать не очень большую, чуть меньше ладони, витую раковину, изумляющую переливами розового и лилового. Приложила её к уху — вроде бы и действительно море шумит. Перевернула, поднесла тонким кончиком к губам, подула — раздался едва различимый низкий звук, не громче, чем шум предполагаемого прибоя.

Она пожала плечами, пристроила раковину на книжную полку и занялась последним предметом — тонким серебристым колечком на кожаном шнурке. Интересно, как оно в коробке оказалось? Макс никогда не снимал его, говорил, что это его фамильный талисман, и убережёт от чего угодно. Вот и не уберёг — наверное, потому, что снял.

Ладно, что теперь гадать. Василиса покрутила перед глазами колечко, и решительно надела шнурок на шею — путь теперь её бережёт. Заодно вытащила забытый жёлудь-говорилку, хотела выкинуть — что с ним здесь делять? — но рука не поднялась. Отцепила от верёвочки, засунула в пустующий цветочный горшок, оцарапав при этом палец осколком стекла, и щедро полила. Крошечную ранку промыла, помазала йодом и тщательно забинтовала. Посмотрела на получившийся огромный кокон, рассмеялась, повязку выкинула и легла спать.

Снились ей опять голубые горы. Мчалась она к ним на Максовом мотоцикле, а рядом неслась Тави и на бегу что-то объясняла, горячо, но неразборчиво.

Проснулась Василиса на рассвете, и обнаружила, что наступило лето. Листочки на тополе перед окном, ещё позавчера крошечные и бледно-зелёные, потемнели и развернулись почти до нормального размера. Воздух пах не свежестью и талой водой, а пылью и нагревающимся асфальтом.

Девушка послонялась по квартире, попробовала поготовиться к следующему зачёту, но безуспешно — не то, чтобы ничего не запоминалось, а просто смысл текста не доходил. И всё время не оставляла мысль, что она что-то не доделала.

Василиса пощупала землю в горшочке с жёлудем — влажная, подула в раковину — вообще никакого результата. Вытащив Максово колечко, она попробовала, не снимая шнурок с шеи, надеть его на палец — более-менее подошло на средний, но и на нём болталось. Пока Василиса выпутывала руку и снимала кольцо, её вдруг осенило: надо бы на кладбище съездить, окончательно попрощаться.

Она попыталась понять логику появления этой идеи, не смогла, но, тем не менее, начала торопливо собираться. Пока ехала в метро, морально готовилась к долгому ожиданию, а потом к ещё более долгой поездке в переполненном автобусе — но нет, подъехал тот мгновенно и отправился тут же, полупустым. Почему-то пробок на Ленинградке не было, так что до Перепечинского кладбища долетели меньше, чем за час — Василиса даже задремать не успела.

Проходя мимо цветочных прилавков, присмотрела роскошные розы, белоснежные, на солнце отдающие в ультрафиолет, но купила в итоге четыре пёстрые гвоздики. Макс их не выносил, но Василиса мстительно подумала, что раз имел смелость погибнуть — пусть теперь и лежит под тем, что принесли. Вот так-то.

До отдалённого участка её подвёз курсирующий по кладбищу мини-автомобильчик, так что в нужный проход она свернула ещё до половины десятого. Здесь Василиса пошла медленнее, оттягивая встречу. Хотя, что тут оттягивать — вот он, в первом ряду, четвёртый от дороги.

Чёрный гранит с выгравированным портретом — достаточно похожим, но не более того. В цветочнице высажены, как на подбор, все самые нелюбимые им цветы: примулы и примитивные гераньки. И, как восклицательный знак — огромный папоротниковый куст. Папоротники во всех видах Макс не только не переносил, но и побаивался их, без каких-либо причин и внятных объяснений.

Василисе стало стыдно: видимо, не она одна решила Макса наказать. Поэтому она положила свои гвоздики на соседнюю заброшенную могилу, нашла какую-то палку и попыталась папоротник выдрать.

Растение отчаянно сопротивлялось, не догадываясь, что выкидывать в мусор Василиса его не собиралась — просто пересадить подальше. Руки соскальзывали, лицо горело от солнца, пот проложил широкую дорожку между лопаток, но девушка не сдавалась. — до тех по, пока не услышала противный шамкающий голос:

— Ты, что это, девка, над пустой могилкой изгаляешься, а?

Василиса с трудом выпрямилась, оглянулась: за спиной стояла типичная кладбищенская старушка и грозила ей пльцем. Попытки вытереть мокрое лицо привели только к тому, что по нему размазалась земля. Потерев мгновенно зачесавшуюся щёку тыльной стороной ладони, девушка возмущённо возразила:

— Почему пустую? Здесь мой друг похоронен. А папоротники он не любит. Уж не знаю, что их здесь насажал, но я точно выдеру.

— Никто здесь не похоронен, кроме перегоревших лампочек от его машины, пустой гроб-то. А цветы поумнее тебя люди сажали, чтобы, значит, не пытался он в свою могилку-то вернуться и лечь. Так что ступай себе, нечего тебе здесь делать.

Старушка развернулась и бодро посеменила к дороге, постукивая палкой. Василиса её догнала, схватила за засаленный рукав:

— Да постойте, бабушка! Откуда вы вообще знаете? И если Макс не здесь, то где он?

— Знаю — потому, как положено. А красавца своего уже не найдёшь, хоть все земли обыщи, хоть здесь, хоть за тридевять земель. Всё, забыла, — и она махнула перед лицом девушки откуда-то взявшимся белоснежным платочком.

Василиса от платочка отмахнулась, и рукав не выпустила:

— Вы хотите сказать, что Макс жив и где-то не на этом свете?

— Э, девонька, какой у нас свет — этот, какой — тот? Разве разберёшь? — бабка вздохнула и опять взмахнула платочком.

Потом она посмотрела на решительное лицо Василисы, и убрала платочек, пробормотав:

— Вот оно как! И что же это меня опять не предупредили?

Скрюченными грязноватыми пальцами она отцепила руку Василисы от своей хламиды и скороговоркой объяснила:

— Я здесь — вообще ни при чём. Меня передать просили, чтобы ты парня в покое оставила и обратно не звала — вот я и передаю. Специально тебя на кладбище вызвала, чтобы побыстрее дошло. Ну, что чары бемпамятные на тебя не действуют — так это не моя печаль. Так что иди себе, гуляй, может, и парня хорошего встретишь. А сюда — ни-ни!

Бабка ещё раз погрозила Василисе и скрылась за стволом ближайшей липы. Когда девушка выбежала на дорогу, нам уже никого не было. Пожав плечами, она вернулась к могиле, прикопала обратно папоротник, воткнула в него забракованные до этого гвоздики, удовлетворённо оглядела инсталляцию, и сказала:

— Вот так для тебя, наверное, ещё противнее будет. Так что оставайся уж, где есть. Надеюсь, что тебе там хорошо. Думаю, что и мне когда-нибудь станет хорошо. Пламенный привет!

Она отсалютовала всё так же открыто улыбающемуся на памятнике Максу, и вновь вышла на дорогу. Естественно, до входа её никто не подвёз — тележки пролетали переполненные. Автобус пришёл только через сорок минут, брать его пришлось штурмом и всю дорогу стоять зажатой в углу.